"Виктор Астафьев. Веселый солдат (повесть)" - читать интересную книгу автора

дикого, но ровно и хорошо подобранного камешника. Под застрехой этаким
сплошным деревянным кружевом лепились изящно сделанные из железа сточные
желобки, и концы их, нависшие над канавкой, открыты были пастями игрушечных
драконов.
На крыльце и на открытой верандочке, вдоль которой в ящиках росла и
тоже домучивала последний цвет усталая от лета и обилия стручков фасоль,
толпились женщины, все в ярком, все красивые, приветливо-улыбчивые,
кокетливые.
- Милости просимо! Милости просимо! - запели они, расступаясь перед
нами. - Мы уж заждались! Ох, заждались!..
На крыльцо неуверенной походкой поднимались кавалеры в нижнем белье, с
гипсами, точно названными "самолетами", в тапочках или трофейных ботинках,
которые и вовсе босые. Но кубанских этих дам ничем уж, видно, было не
удивить, они очень быстро с нами управились, приговаривая не без томности и
скрытой необидной насмешки:
- О то герои! О то ж гарнэсэньки хлопци! Проходьте! Проходьте!
Будьласка...
"Браты", по старому и узаконенному уже праву, целовались с
"дивчатками", иных звонко, с оттяжкой хлопали по заду, и те, взлягивая от
боли и страсти, орали: "Сказывсь!" или, почесывая ушибленное место: "Аж, аж!
Синяк же ж будбэ, дрэнь!.." Российский говор тоже просекался: "Сперва ручку
позолоти, потом хлопай!" И в ответ: "Позолотил бы, да денег нету!"
Черевченко вел себя в этом доме по-хозяйски - целовал и щупал всех
"дивчаток" подряд, и они тому были безмерно рады.
Шла словесная разминка, которой надлежало снять напряжение и неловкость
первых минут. Я, как всегда в минуты крайних волнений, вспотел и боялся
утереться рукавом. Пот катился под гипс, щипал пролежни и разъеденную
клопами подмышку. Я жался в тень, прятался за спины бойцов и хотел только
одного - незаметно смыться "домой".
Но не у одного меня такое желание гнездилось. Чуткий бес Черевченко,
опытнейший педагог и психолог, не дал углубиться нашему душевному кризису,
как-то ловко и умело водворил всех в хату - и сразу за стол. Гости, опять
же "незаметно", оказались рядом со своей "дивчиной" и почти все поразились
тому, что "дивчина" ему в пару попалась именно та, которая соответствует его
душевным наклонностям и вкусу.
Я пока боялся взглянуть налево, где плотно и молча сидела и уже грела
меня упругим бедром моя "симпатия". Черевченко вызывал во мне все больший
восторженный ужас - он учел даже то, что правым глазом я не вижу и
стесняюсь изуродованной еще прошлым ранением половины лица. Он все и всех
учел: кто не может из-за гипса сидеть у стены и ему нужен простор - того на
внешний обвод, кому может плохо сделаться - тех ближе к двери и веранде,
кто уже сгорал от нестерпимой страсти - того к распахнутым низким окнам, к
густеющим ласковым кущам, потому как тесно сидевшим у стены парам можно было
выбраться к двери лишь потревожив и согнав с места целый ряд гостей.
Всем уже было налито в рюмочки, стаканы и кружки. На тарелках багровою
горою с искрами и кольцами белого лука и гороха высился винегрет, соленые
огурцы, красные помидоры, красиво разваленные арбузы, даже студень был и
отварная курица, фрукты навалом краснели, желтели, маслянились от сока на
столе.
В торце стола сидели двое, он и она, хозяйка и ее "друг" Тимоша,