"Хьелль Аскильдсен. Мы не такие ("Все хорошо, пока хорошо" #13) " - читать интересную книгу автора

сказал, то ли извиняясь, то ли с вызовом:
- Я здесь живу.
- Понятно.
- Силы кончились вот.
Как бывший фотограф я немного разбираюсь в лицах, и, когда я стоял и
рассматривал старика, мне пришло в голову, что и внешность его тоже не
сочетается с этими жалкими обносками. Она была не менее запоминающейся, чем
голос.
- Вам точно не нужна помощь? - сказал я то, что чувствовал себя
обязанным сказать, потому что мне показалось, что я разглядывал его слишком
долго.
- Совершенно точно. Но большое спасибо.
- Тогда до свидания.
Я ушел; никакой причины скрывать от него, как я вцепляюсь в перила, я
больше не видел.
На другой день я опять пошел к сестре, поскольку обещал, а в этом
смысле я старомоден, хотя на улице мело так, что искушение позвонить и
отговориться от визита было огромным. Но я пришел, эта бездельница на
костылях открыла дверь и стала требовать, чтобы я стряхнул с себя снег на
площадке. Я отказался. Сказал, что могу уйти обратно. Тогда она
посторонилась. Я зашел в квартиру, повесил пальто и положил на полку шляпу.
Сестра ковыляла передо мной и села на стул. Мне остался диван. Я сказал,
что у нее слишком жарко. Она на это не ответила. А заявила, что у нее
перегорела лампочка в люстре на кухне. Тут я помочь не мог, у меня голова
очень кружится. Когда я попытался ей растолковать, какие у меня
головокружения, она заявила, что такого вообще не бывает и это мои
придумки. Я мог бы много чего ей возразить, но не стал - все равно без
толку. Но сестра не унималась, она стала утверждать, что головокружение
обусловлено психикой, а в моем конкретном случае тем, что я ни разу в жизни
не взял на себя ответственность. Я разозлился и встал. Чтобы уйти. Обещание
свое я выполнил. Теперь мне пора. Видно, сестра поняла это, хотя вряд ли, -
как бы то ни было, она попросила меня принести с кухни поднос с
рождественским пирогом, термос с кофе и чашки. В этом я не мог ей отказать.
Я притащил все с кухни и поставил на столе между нами. Куски нарезанного
пирога были густо намазаны маслом. Славно, сказал я примирительно, и она,
что меня удивило, обрадовалась. Сказала, что сама его испекла, и я не
слишком убедительно ответил, что сразу это почувствовал. Но что правда, то
правда: пирог был весьма недурен. Мы помолчали. Я сидел, смотрел, как метет
за окном, и прикидывал, что было в жизни моей сестры радостного, и,
хорошенько все обдумав, заключил, что, судя по всему, ничего; тогда мне
захотелось сказать ей что-то приятное, другими словами, я поддался
сентиментальности, скорей всего, из-за снегопада за окном и жары в
комнате - но я не успел еще раскрыть рта, как она спросила, не сыграю ли я
с ней в кости. Она спросила точно как ребенок, заранее уверенный в отказе,
и хотя мне игра в кости радости не доставляет, там все дело случая, но
сестра спросила так, что у меня не хватило духу отказать, к тому же мне не
хотелось выходить на метель. Она сказала, что стакан, кости и блокнот лежат
в секретере, по стене над ним была развешана вся семья, довольно большая, и
все они, мертвые вперемежку с живыми, пялились на меня со стены - жуткий
паноптикум. Достав кости и блокнот, я вернулся к столу. И мы начали играть.