"Хьелль Аскильдсен. Мы не такие ("Все хорошо, пока хорошо" #13) " - читать интересную книгу автора

Дважды подряд сестра высыпала кости так неаккуратно, что кубик падал на
пол, причем во второй раз он закатился под кровать и мне пришлось на
коленках выуживать его оттуда, а сестра, следя за моими ухищрениями,
заявила, что штаны протерлись сзади. Это я знал, но меня рассердило, что
она позволяет себе такие комментарии, я никогда не считал, что неумышленное
родство дает право на бестактность, так я и сказал. Ну прости, сказала она
на удивление миролюбиво, видно боясь, что я откажусь играть дальше. Я
промолчал, потому что вспомнил вдруг того оборванного старика на лестнице.
Вчера по дороге домой я решил спросить ее, кто это такой, и сейчас совсем
собрался задать этот вопрос, но передумал: мне не хотелось, чтобы она
подумала, будто он вызывает у меня ассоциации с собственными залоснившимися
штанами. Я подал ей кубик, и мы заиграли дальше. Когда, на мой взгляд,
прошло достаточно времени, я сказал, что вчера встретил на лестнице
доброжелательного мужчину в летах, который показался мне вроде знакомым,
кто это такой? Она не могла понять, о ком я говорю, наверно, он приходил в
гости. В их подъезде живет только один старик, не то что не
доброжелательный, а жуткий, наверно, бомж, получивший квартиру через
социальную опеку. Это как раз он, объяснил я. Она смерила меня тем еще
взглядом, но я сделал вид, что меня это не тронуло, и спросил: как все-таки
его зовут. Ларсен, фыркнула она обиженно, или Енсен, что-то совсем простое.
Я решил подразнить ее и сказал: бедняга, даже имя у него не достаточно
хорошее. И тебе не стыдно, сказала она. Чуть-чуть, сказал я, твоя очередь.
Она стала клясться, что ее никто не может упрекнуть в снобизме, а вот я
разыгрывал доброго самаритянина перед Лазарем, хотя на самом-то деле меня
не допросишься даже лампочку на кухне поменять, и что хотела бы она
посмотреть, как бы я запел, если б социальная опека стала заселять своих
клиентов ко мне в подъезд. Я, не буду скрывать, рассвирепел, особенно меня
задело, что она приплела сюда лампочку, поэтому я собрался ответить так,
чтобы ранить ее поглубже и побольнее, но, не дождавшись меня, она
запрокинула голову и разрыдалась. Она плакала с открытыми глазами и
открытым ртом, ее сотрясали рыдания, рвавшиеся, насколько я понял, из
самого нутра. Мне следовало, наверно, подойти к ней, попробовать утешить,
положить руку ей на плечо или погладить по волосам, но меня сдерживала ее
реплика о милосердном самаритянине. Поэтому я сидел, тяготясь
беспомощностью, ее рыдания были мне непонятны, не думаю, чтоб мне
доводилось видеть ее плачущей, может, в детстве, во всяком случае, она не
плакала на похоронах ни отца, ни матери и в моем представлении не имела
отношения к слезам, поэтому я не мог понять этого припадка, который все
длился и длился, объективно, наверно, не так уж долго, но я полностью
выдохся, я чувствовал все большую растерянность и в конце концов спросил
ее: чего она плачет? - не для того, понятно, чтобы узнать ответ, а только в
надежде остановить ее рыдания и таким образом покончить с моей
растерянностью. Наконец, когда я задал тот же вопрос уже во второй раз, она
взвизгнула тем пронзительно-пресекающимся голосом, который часто завершает
рыдания: я не такая, не такая! Затем она уронила голову на грудь, и стало
тихо. Я подумал: странная манера засыпать. Но она не спала, она умерла.
В последующие дни я несколько раз приходил в квартиру, поскольку мне
заниматься и похоронами, и разбором вещей в квартире оказалось сподручнее
всей родни. В один из первых визитов я вновь встретил на лестнице плохо
одетого старика. Он шел медленно, и я сбавил шаг, чтоб не уткнуться ему в