"Фернандо Аррабаль. Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах" - читать интересную книгу автора

исключением министра юстиции, да и тот не раскрывал рта. Ему хотелось
оправдаться за все промашки "непогрешимых", но по нам-то они не
промахивались! Я предложил ему воздвигнуть памятник неизвестному
неизлечимому - ведь хороший товар сам себе реклама.
Тео разрывался между умирающими, расточая им ласки и поцелуи,
нашептывая нежнейшие слова, пока те истекали отнюдь не голубой кровью,
орошая грядущие нивы. Он так замотался, что забыл свою неразлучную склянку с
цианидом, которую всегда носил на коротком поводке ради долгой жизни.
Невзирая на свистопляску, я должен заявить во всеуслышание из уважения
к истине - ибо я всегда был джентльменом, - что Сесилия, горка моя ампирная,
даровала мне свои груди de visu{54} и in fine.{55} Обе сразу, а не одну за
другой, как она имела обыкновение дарить их Тео, который спал, держа губы
сжатыми, а рот на замке и не обращая внимания на одинокую, покинутую и
загнанную в тупик грудь. А случилось вот что: гремели выстрелы, падали
вокруг меня неизлечимые, как вдруг Сесилия, дщерь моя Сионская, упала
навзничь и осталась на нем лежать в забытьи. Халат ее распахнулся, глаза,
напротив того, закрылись, и, лежа так, она позволила мне увидеть обе свои
груди, подобные двум кубкам "Формулы-1". О захлестнувшей меня буре чувств
мои непредвзятые и твердокаменные читатели могут составить представление,
почитав "Антологию дрожи", которую я составляю и планирую издать как вклад в
изучение испанского гриппа. Я ощутил, как моя любовь к ней стремительно
взмыла во мне подобно кавалерийскому полку... ведь истинное чувство
допускает любые вольности. Но я счел своим долгом обуздать этот трепет, дабы
заняться приготовлением супа с котом, с тревогой обнаружив, что больше нет
никакого "потом".


LXVIII

Неизлечимые были так перепуганы непрестанной пальбой и градом пуль,
изрешетившим Корпус, что в один миг и два счета переименовали себя в
"выживших"; запах пороха ударил им в голову, и они не могли больше ломать ее
над спасением головы Тео. Сам же я, увлекаемый водоворотом событий и
печальным вальсом пуль, которые, отскакивая рикошетом, прищелкивали негромко
и неброско, особенно когда ошибались мишенью, попросил у Тео руки Сесилии,
чащи моей лесной благоухающей. Чуть не плача, думал я об этом мире, который
стал до того материалистическим, что сам Сократ не покончил бы с собой ради
него, даже если б только для этого воскрес.
Председатель Гильдии врачей названивал мне постоянно, чтобы создать
видимость осведомленности. Едва заслышав его тошнотворный - не иначе как на
помойке найденный - голос, я отключал телефон. А между тем сколько вопросов,
и весьма компрометирующих, мог я ему задать - к примеру, кто уничтожил
Александрийскую библиотеку и насколько виноват Навуходоносор в падении
Вавилона!
В таких обстоятельствах, столь же критических, сколь и настроение моих
читателей, Корпус утопал в крови и пламени, как татарский бифштекс "фламбэ"
с арманьяком, а врачи лезли вон из кожи, призывая на помощь меня, без
церемоний и даже без перчаток, хоть не грех было им спрятать руки, грязные,
как белье их большой семьи. Когда звонили так называемые коллеги, я
представлял, как они в окружении пациентов, злодейски прикованных к