"Андрей Арьев "Наша маленькая жизнь" (Вступление к собранию сочинений Довлатова)" - читать интересную книгу автора

вышла. И лежит на прилавке. И вокруг лежат еще более замечательные
сочинения, на которые я должен равняться.
То есть Урбан написал рецензию как страстный борец за вечные истины.
Урбан страшно оживился:
- Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким требованиям.
А бездарная - наоборот...
Ясно, думаю. Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям.
В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная -- побуждает к
высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить.
На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальные шансы опубликоваться.
Выявил семь категорий:
1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого
является пропуском. (Шансы - сто процентов).
2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова.
(Шансы - семь из десяти).
3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить дружно.
(Пять из десяти).
4. Неизвестный автор, чудом создавший произведение, одновременно
талантливое и конъюнктурное. (Четыре из десяти).
5. Неизвестный автор, создавший бездарное конъюнктурное произведение (Три
из десяти).
6. Прост талантливый автор. (Шансы близки к нулю). Случай почти
уникальный. Чреват обкомовскими санкциями.)
7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от конъюнктуры. (Этот вариант я
не рассматриваю. Шансы здесь измеряются отрицательными величинами.)
Вот и закончена книга, плохая, хорошая... Дерево не может быть плохим или
хорошим. Расти, моя корявая сосенка!

Собрали около тысячи фактов загадочного поведения властей. Заложили данне
в кибернетическую машину. Попросили ее дать оценку случившемуся. Машина
вывела заключение: намеренный алогизм.

Коренных жителей мы называем иностранцами.
Лишь немногие действовали разумно, то есть - постигали английский, учились
водить машину.
Излюбленным нашим занятием было - ругать американцев. Американцы наивные,
черствые, бессердечные. Дружить с американцами невозможно. Водку пьют
микроскопическими дозами.

Потом с еще большим трагизмом редактор добавил:
- И все же, не падайте духом! Религиозное возрождение ширится!
Волна протестов нарастает! Советская идеология мертва! Тоталитаризм
обречен!..
Казалось бы, редактор говорил нормальные вещи. Однако слушать его
почему-то не хотелось...
Редактору было за восемьдесят. Маленький, толстый, подвижный, он напоминал
безмерно истаскавшегося гимназиста.
Пережив знаменитых сверстников, Боголюбов автоматически возвысился. Около
четырёхсот некрологов было подписано его фамилией. Он стал чуть ли не
единственным живым бытописателем довоенной эпохи.