"Мария Арбатова. Мне 40 лет " - читать интересную книгу автора

или невкусную еду из красивой посуды?". Я, как и он, всегда выбирала второе.
- Вот, слушай, - говорил папа. - Ты Мария Ивановна. Я Иван Гаврилович.
- Не хочу быть Маша. Хочу быть Вика или Женя, - ныла я.
- Ты уже Маша, и будешь только Машей. Я Иван Гаврилович, отец мой
Гаврил Семенович, дед мой Семен Лупович, прадед мой Луп Савельевич.
- Что это за имя такое "Луп"? Его что, лупили?
- Нет. Не его лупили. Он лупил. Он был Тысяцкий. Тысяцкий - это который
командует тысячей. - Я представляла себе Лупа Савельевича с бородой лопатой,
в отцовской шинели и шлеме Ильи Муромца, получалось кинематографично.
Отец был человеком с размахом. Если я просила мороженого, он приносил
целый портфель мороженого. Однажды летом портфель растаявшего эскимо
пришлось вывалить в таз и долго вылавливать деревянной палочкой клоки фольги
и острова шоколада.
Как-то в день рождения мы вдвоем ездили по городу, папа пообещал купить
все, чего бы я ни пожелала, и я не могла ни на чем остановиться. Мы зашли в
кулинарию ресторана "Кристалл" выпить воды, и я увидела на дальнем прилавке
торт. Выдумать такого торта я не могла, он был дитя сверхфантазии: шкатулка
из бисквита величиной с большую книгу была приоткрыта, а внутренности и
крышка шкатулки густо усажены кремовыми розами невозможной пышности. Онемев
от восторга, я показала на него пальцем.
Торт оказался сделанным по заказу и ждал хозяина. Не знаю, что уж там
отец говорил продавщицам в течение получаса, но только они сломались.
Прижимая к груди, я несла торт по тридцатиградусной жаре. Он благоухал в нос
и означал мою принадлежность к тем, у кого сбываются желания. Пекло и пылкое
объятие сделали из него кашу.
- Как ты мог это купить? - возмущалась мама. - Это голый крем! Как его
есть в такую жару? А если б она у тебя попросила луну с неба, ты бы тоже
купил?
Я обиженно запихивала в рот помятые кремовые розы, всю следующую неделю
меня тошнило.

Зимним воскресным полуднем я, пятиклассница, была дома. Пахло
воскресным обедом, стекла запотели от только что выстиранного белья, по
телевизору шла "Таня" Арбузова. Отец вышел из кухни и почему-то лег. Это
было странно: он никогда не ложился днем. Я даже не успела удивиться. Он
попытался что-то сказать, у него не получилось, он засмеялся, страшно
захрипел и умер. Все это выглядело совершенно неправдоподобно.
Потом его положили на стол, одели в костюм, причесали. Пришли какие-то
люди. Мама оставила меня в той же комнате на ночь. Мы сидели втроем с ее
подругой. Они разговаривали. А я смотрела, не изменится ли у него выражение
лица, не встанет ли он, не засмеется, потому что больше некому сказать, что
все это розыгрыш. От напряжения у меня заболели глаза. И тогда я начала
прислушиваться - может быть, он что-то скажет, совсем тихо, так, чтобы
услышала только я. Я знала, что покойники холодные, но я не могла подойти к
нему и дотронуться, как будто между нами стояло стекло.
Какие-то соседки заходили, что-то спрашивали, хозяйственно поправляли
лацкан пиджака. Как будто он разрешил им до себя дотрагиваться. Утром
появилась толпа офицеров, они суетились, важным шепотом обсуждали совершенно
неважные вещи. Мне велели надеть черное, но у меня не было ничего черного, и
я надела форму. Десять надутых полковников никак не могли развернуть гроб в