"Луи Арагон. Карнавал (рассказ) (про войну)" - читать интересную книгу автора

вспоминаешь, а как же было в точности? Кто же жил в семействе Б. в
Фор-Луи? И зачем понадобилось, чтоб это оказался именно Теодор? Из-за
другой истории, где друзенгеймские стрелки играют совсем другую роль.
С другим доктором, с ночным пожаром в доме... как же все это
взаимосвязано, есть ли тут какая-то внутренняя необходимость?
(Навязчивая подмена Оберхоффена Решвогом не нова для Антуана, лет
девять назад он или я. один из нас двоих, написал об этом стихи, в которых
я сейчас обнаруживаю другой тревожный факт:

И, значит, не было тебя, немецкий городок Решвог,
И не было зеленых глаз у девушки в одном окне,
Никто не сочинял стихов, что вслух она читала мне,
Я не сумел поцеловать ее не по своей вине,
Когда мне Шуберта "Форель" она играла, видит бог'[Арагон. Неоконченный
роман. Перевод М. Алигер.].

Так какие же все-таки были глаза у Беттины-черные или зеленые?)
А я между тем сидел в левой ложе Зала Гаво. Время от времени чадила,
никла одна из больших свечей, воск стекал, фитиль падал, кто-то кидался,
чтоб предотвратить пожар. Несколько высоких канделябров погасли, и музыка
лилась в сгущающихся потемках. Но для меня эти потемки играли роль света,
я яснее видел свое прошлое более чем сорокалетней давности, я в него
погружался или нет, точнее, всплывал из него. И вот тогда я заметил пару в
соседней ложе, ближе к так называемой сцене, пару, на которую не обратил
внимание прежде, до того как померк электрический свет, поскольку был
поглощен разглядыванием убранства зала.
Женщина... не стану говорить вам о ней. Она всем известна, эта
прелестная мягкость, которую не только не притушил, но, напротив, сделал
еще более трогательной возраст. Я не рискну говорить вам о ее глазах. По
фотографиям я и сам не верил. А потом она вдруг обратила глаза ко мне, мне
следовало бы сказать, на меня, если б не то, что ее широко открытые глаза
меня не видели, взгляд скорее проходил сквозь меня, подобно сновиденью. Она
оставалась в пальто, белом с беж, рукава на плечах были чуть приподняты, и
это придавало ей величавость, нечто царственное.
Она не скрывает седины и не придает особого значения косметике, я
заметил, как она подмазала губы, обратясь перед тем с вопросительной
гримасой к сидевшему рядом мужчине, который склонился к ней. Тут я узнал и
его. Разница в возрасте между нами всего месяц, так что он тоже изменился,
подобно мне самому. Если бы я взглянул на себя, теперешнего, глазами того,
из 1918 года, узнал бы я себя? Вот как, значит, выглядит в 1962 году
военфельдшер из Решвога, если только то был Решвог... вот что сделала с
ним жизнь, с его лицом, с его душой. С тех пор мы ни разу не виделись,
хотя я часто встречал его имя в газетах, в книгах и знал, конечно, что это
он-наш юный доктор, у которого было столько неприятностей из-за
марокканцев, но, в общем, я о нем почти не вспоминал. Глядя на него
сейчас, я почувствовал на себе разрушительную работу времени. Черты лица,
фигура, но, главное, утрачено ощущение первозданности мира. Вот он сидит,
рука покоится на спинке соседнего стула, точно некий воображаемый
укрепленный вал, которым он постоянно защигцает эту любимую им, как всем,
впрочем, известно, женщину. Чуть наклонившись, что слушал он?