"Лидия Арабей. Череда (концовка отсутствует)" - читать интересную книгу автора

было вырезано его имя. Нога у Павла уже меньше болела, иногда и совсем
никакой боли не чувствовалось, но палочку он пока не бросал, - привык к ней,
что ли.
Уже давно гудели над местечком метели, мороз рисовал на окнах снежные
узоры, утром снегу наметало едва не под самые окна, и Павел деревянной
лопатой отбрасывал его, расчищая дорожку от порога до ворот. Потом снимал
рубашку, хватал руками пушистый белый снег, тер им лицо, грудь, под мышками
и сам себе приговаривал: "А-а-а, а-а-а..." Снег обжигал тело, кожа
становилась будто гусиная, потом разгоралась, краснела, дышалось на полную
грудь, каждая жилка наливалась свежестью. После такого умывания он
чувствовал себя бодрым и чистым, словно только что родился на свет, хотелось
двигаться, хотелось работать, хотелось ворочать горы. И он шел в редакцию,
читал свежие газеты, которые с самого утра приносила почтальонка, потом
редакторша клала на его черную кассу густо исписанные фиолетовыми чернилами
листы, и он брал в руки верстатку. Часов в двенадцать приходил Казик, и
Павел разрешал ему перевязывать набранные заметки черным шпагатом.
Редакторша к тому времени подкидывала им еще работы, и они становились к
кассе вдвоем, набирали газету. Павел читал информацию, которая поступала с
фронта - наши шли по Германии, приближалась победа, и ему обидно было, что в
такое время он не там, не на фронте. Если б не эта нога, и он вступил бы на
немецкую землю, отплатил бы за все немцу, может, нашел бы там мать и сестру,
а так не он, а другие делают самое важное - добивают фашистов.
В дни, когда настроение его падало, он не звал к себе Таню, лежал один
в своей комнате на кровати, смотрел в потолок или ворочался с боку на бок,
пока не засыпал, иногда не раздеваясь.
Однажды он не звал Таню к себе дней пять - первый день не было
настроения, а потом ему стало интересно, что будет делать Таня, может, сама
к нему прибежит. Но Таня не прибежала. В столовой, подавая ему поесть,
посмотрела на него, будто что-то спрашивая. Павел ничего не сказал, и она
отошла, неся поднос в опущенной руке и глядя себе под ноги.
Тогда он сам испугался, что она больше не придет в его комнату, сам
заскучал по ней и в тот вечер опять ждал ее возле столовой, был с Таней
очень ласков, а она ни словом его не упрекнула и тоже была, кажется, еще
более покорная, еще более преданная.
А когда с неба запорошил мокрый снег, когда дни стали намного длиннее,
когда на крышах повисли длинные сосульки и с них закапала вода, Таня сказала
Павлу, что она забеременела.
Она сидела в его комнате в кресле, неуклюже подогнув ноги в черных
ботинках со шнурками, терла пальцем по синему плюшу, которым было обито
кресло, другая рука лежала у нее на подоле ладошкой кверху.
У Павла зашумело в голове, закрутились, поплыли мысли, он представил
Таню толстой, с большим животом, потом представил ребенка в пеленках и как
он с этим ребенком идет по местечку, представил почему-то редакторшу, как
она поднимает уголок одеяла, в которое завернут ребенок, смотрит на младенца
и чмокает языком, подмигивая Павлу: "Что, доигрался?.."
Таня глядела на свой палец, которым водила по креслу, торчал
металлический гребешок в ее волосах, и Павлу вдруг стало смешно, что у него
и у Тани будет ребенок, что он, оказывается, способен на такое, что жизнь
его теперь, наверное, переменится, так как от того, что сделал, уже никуда
не убежишь, но вместе с тем где-то заскребло и сожаление, словно он нечто