"Леонид Андреев. Жертва" - читать интересную книгу автора

плакала часа полтора, пока Таисии не надоело слушать и она не уснула. И с
того дня для Елены Дмитриевны стало две Таисии: одна, которая при
посторонних, почтительно сдержанная, воспитанная в институте, образцовая
дочь; другая, которая вдвоем молчаливый ужас, проклятие, призрак чего-то
мертвого. А пола все-таки мести не сумела, а скатерти постлать не смогла, а
пасьянс потихоньку раскладывала бесполезная старуха, истинная дармоедка.
Но вид у нее был величественный, покорявший сердца. Была она высока,
крупна, дородна, имела двойной подбородок и правильные черты лица, ходила не
торопясь, как царица на сцене, и сановитостью своею очень напоминала
Екатерину Великую, императрицу. На это сходство не раз указывал покойный
полковник и сам глубоко и мистически верил в него, считал за честь для дома;
но стоило всякому поближе взглянуть в добрые, голубые и слишком ясные ее
глаза, чтобы сразу и наверное сказать: нет, - это не Екатерина Великая.
И как бы внутренне ни страдала она, величественный вид оставался
нетронутым, и в присутствии бесполезной старухи, при посторонних, совсем
пропадала маленькая и щупленькая Таисия, выродок.

II

Здесь на первый план выдвигается Михаил Михайлович Веревкин, молодой
человек из Государственного банка. Одевался он безукоризненно, был невысок
ростом, но держался с достоинством, и примечательного в его внешности были
только огромные плоские щеки, поверхность которых до странности не
соответствовала размерам глаз, носа, усиков и острого подбородка.
Веревкин искренно любил Таисию, но началом его любви была Елена
Дмитриевна, маман, как называл он старуху: ее величественность покорила его
сердце и наполнила восхищением вплоть до любви и к Таисии. Он ее уважал, он
ее боялся, он считал ее настоящей Екатериной Великой, как и полковник, он
втайне молился ее бездействию, отнюдь не считая его дармоедством, ее
бесконечному пасьянсу, в котором ничего не понимал, ее французской речи. Сам
он собственными великими трудами изучил французский язык и целый год посещал
курсы Берлица для прононса, и в банке он вел корреспонденцию на этом языке,
но у Елены Дмитриевны французский был как бы прирожденным, легким и
свободным, как щебетание. Что Таисия! - Таисию он сам поправлял. И когда он
воображал, как после брака сидят они втроем в прекрасной комнате и все
трое! - все трое! - говорят между собой - между собой! - по-французски, ему
казалось это нестерпимым, нечеловеческим блаженством.
- Но, Таисия! - говорил он на свидании, когда они в десятый раз под
ручку проходили темную улицу, - но, Таисия! сейчас наш брак невозможен.
Подумайте, Таисия, как мы можем устроить маман? Мы люди маленькие, мы люди
работающие, но маман привыкла к роскоши, для нее нужно помещение! Нельзя же
ее как-нибудь... вы понимаете меня, Таисия?
- Но маман вовсе не так требовательна, Мишель, - пробовала возражать
Таисия, - ее можно устроить в детской...
- В детской? - ужаснулся Михаил Михайлович, - что вы, Таисия! Как
можно! Дети так безобразны, они будут кричать... как можно! Нам надо, нам
необходимо подождать, что же поделаешь. Но вы мне разрешите зайти завтра к
вам и засвидетельствовать мое почтение Елене Дмитриевне? Я не побеспокою ее?
- Ну, что вы! Она будет так рада, - с тоской возражала Таисия, в
одиннадцатый раз поворачивая на темную улицу с одинокими фонарями.