"Иво Андрич. Туловище" - читать интересную книгу автора

дело, и начал медленно спускаться по лестнице.
Я долго провозился с часами, а закончив работу, заставил их пробить
несколько раз для проверки. Вывели меня тем же путем, и я больше не видел ни
Челеби-Гафиза, ни раба. Провожал меня и передал стражнику безбородый юноша.
С тех пор прошло много лет, но я не могу забыть то, что видел и слышал
на часовой башне в Аккре, и не могу объяснить себе это. Кто был тот бледный
согбенный турок? Быть может, он сам из разоренной сирийской семьи? Может
быть, потурченец или сын потурченца? Почему с такой страстью и поспешностью
он рассказывал мне про события, о которых узнику-христианину не
рассказывают? Правда ли все то, что он мне поведал, или же раб что-либо
изменил и прибавил от себя? Быть может, бир тахта ексик.*
______________
* У него немного не хватает в голове (тур.).

Эти вопросы я задавал себе тогда. Они возникают у меня и сейчас, когда
я вспоминаю Челеби-Гафиза. Если бы все это было сном, сон не мог быть более
необычным. Но что поделаешь? Это случилось в Азии, в стране, где все
возможно, где каждое живое существо всю жизнь спрашивает: как и почему, где
никто никому не в силах ответить или объяснить, где вопросы не решаются, а
забываются. Много племен и народов живет именно так. Влачат свою тяжкую долю
на этом свете - и все. Так и я не в силах ответить себе на эти вопросы,
только все спрашиваю себя: что было дальше с Челеби-Гафизом, жив ли он в
своем страшном обличье, которое принесла ему божья кара? Все так же слушает
ли он, как бьют большие часы, которые я починил честно и на совесть?
Челеби-Гафиз является мне и во сне. Несколько лет назад, перед тем как
заболеть, я снова увидел его во сне. Однако на этот раз Челеби-Гафиз был
здоровым и сильным, с глазами, руками и ногами - стройный и красивый турок,
но мрачный и печальный, - да не покарает меня бог, - словно только что из
чистилища.
И всякий раз, когда во сне или в мыслях возникает у меня образ
Челеби-Гафиза, я тотчас вспоминаю моего товарища по заключению в Аккре. Мы с
ним вместе провели четыре месяца в одной камере, пока в один прекрасный день
он не бежал, смешавшись с носильщиками, которые грузили товар на русский
корабль.
Это был христианин из Ливана, каллиграф по ремеслу. Мы его называли
Караязиджи.* Настоящего его имени я не знал. Он написал каким-то армянам в
Стамбуле что-то неприятное для турок, чего не следовало писать, какое-то
прошение или что-то в этом роде. "Перо, - говорил он, - привело меня в
темницу". Их всех арестовали и присудили: тем, кто дело задумал, отсечь
головы, а тому, кто писал, - руку. Головы армянам отрубили, а его один
влиятельный земляк надолго сослал на каторгу, но руку спас. Эту правую руку
он всегда держал за поясом и хранил как драгоценность, которую однажды
потерял и нашел. Мне он рассказывал, что часто видит во сне, как ему
отрубают руку, а когда пробуждается, рука еще долго болит. Я заставал его
ночью около свечи, плачущего от боли в руке. Разговаривал он только днем.
Лишь наступал вечер, он закутывался в тонкий плащ, смотрел на меня, слушал,
но сам не произносил ни слова. И так до самой зари он упорно молчал. Будто
зарок дал. Странный был человек, но умный. Умел хорошо говорить. А знал
гораздо больше, чем говорил.
______________