"Иво Андрич. Напасть" - читать интересную книгу автора

наваждение. А теперь некуда деться? Невероятно и мерзко, как кошмар, однако
реальность, неизменяемая и неопровержимая. И перед лицом этой невидимой и
подлой напасти, словно перед неодолимой стеной, он впервые после ночных
событий истово перекрестился, держа в левой руке туфлю. В это время со двора
появилась баба Мара.
- Спозаранку ты, фра Степан.
- Да, баба Мара, а ты как?
Ее спокойный старческий голос и привычное приветствие, которое он
слышал каждое утро до этой напасти, заставили его опомниться. Он спрятал
туфлю.
(Монахи, которые до сих пор слушали спокойно, лишь переглядываясь и
подавляя смех, здесь разразились хохотом.
- Ха-ха-ха, неужто под сутану туфлю-то, фра Степан, ты ведь крещеная
душа?
- Я ж вам и говорю, ловкач этот фра Степан! Ну и бабник!)
Увлеченный рассказом, с каплями пота на лбу, фра Степан тщетно ожидал,
пока стихнут смех и оживление. Ему хотелось рассказать конец. Как на другой
день из Высокого возвратился фра Петар, как он обо всем ему поведал, как
узнали они, что в ту ночь в самом деле бежала из дома помешанная девушка и
что сейчас она где-то в Зенице, у каких-то турок. Фра Петар несколько
успокоил его, посоветовав благодарить господа и богоматерь за то, что все
так закончилось, и никому ничего не рассказывать. Он взял у него туфлю и при
первой же своей поездке на село закинул ее в какой-то омут в Сараевском
поле. Вот об этом бы он еще им рассказал, оставляя при себе кое-какие свои
размышления о непредвиденном бедствии, которое столь легко обрушивается на
людей, а особенно на монаха-отшельника. Однако так уж повелось, что фра
Степану не удавалось довести до конца свой рассказ. Не умея совладать с
собой, он убегал от собратьев и прятался куда-нибудь подальше, куда не
долетал их смех и голоса, в какую-нибудь уединенную келью или где-нибудь в
саду, если дело происходило летом. Здесь он пенял себе за то, что вновь
уступил и начал рассказывать свою историю о напасти. Его переполняла досада
на монахов, которые смеялись всему и которые, несмотря на священное свое
звание, были как турки, истинные турки. Потом он упрекал себя за столь
резкое осуждение и дурные помыслы о собратьях и давал клятву никогда больше
никому не рассказывать, пусть его хоть на коленях умоляют или заставляют
батогами. И в те минуты, когда он давал себе этот обет, он казался ему
окончательным и нерушимым.