"Леонид Андреев. В Сабурове" - читать интересную книгу автора

Пармен остался. Если раньше он работал за двоих, то теперь стал
работать за десятерых, все так же тихо и безмолвно: одному ему был известен
способ, посредством которого он ухитрялся делать невидимою свою рослую
фигуру. Даже с Пелагеей, с которой он спал на месте покойного Федота, он был
неразговорчив, и только Санька умела вызывать его на разговор и даже на
шутку. Эта юная особа, только что усвоившая первые начала пешего хождения и
лишь в важных случаях, когда требовалась особенная быстрота, передвигавшаяся
на четвереньках, была совершенно чужда чувству красоты. Отсутствие носа у
дяди Пармена не только ее не шокировало, как взрослых, но, впадая в
крайность, она находила нос излишним придатком. Не говоря уже о том, что он
являлся обыкновенно первой жертвой при ее многочисленных падениях, - у
матери ее, Пелагеи, существовала очень дурная привычка: завернув подол
платья, хватать им Саньку за нос и немилосердно дергать. Хорошо еще, что нос
был маленький, а с большим Саньке совсем бы и не управиться. Сидя у Пармена
на коленях, Санька гладила пальцами блестящие края раны и, придерживая
другой рукой для вящей ясности свою замазанную сопатку, наводила справки о
том, какого приблизительно размера был дядин нос, и куда он девался.
- Собака откусила, - шутил Пармен.
- Жучка? - спрашивала Санька, тараща глаза.
- Она самая.
Всесторонне обсудив это сообщение, Санька находила в нем несомненные
признаки клеветы: Жучка не такая собака, чтобы откусить нос. Барбос - тот
мог, но Жучка никогда. И Санька с ужасом смотрела на соседнего лохматого
Барбоса; воображая, как хрустит у него на зубах дядин нос, и с визгом
ковыляла к матери, когда Барбоска, пес в действительности вежливый и
обходительный, выражал намерение лизнуть ее в лицо.
Постепенно Пармен привык к своему положению и значительно изменился
нравом. Смеяться стал; раз, проезжая лесом, хотел запеть, но, видно, и горло
было у него испорчено: звук получился такой, как будто ворона закаркала, а
не мужик запел. Начал Пармен пользоваться и привилегией счастливых людей:
вызывать к себе хорошее отношение. Его меньше чурались, и если продолжали
звать "Безносым", то не ради насмешки или от злобы, а просто в отметку
действительного факта. Была бы довольна и Пелагея, если бы ее взгляд давно
не заметил на этом чистом небе облачка, грозившего превратиться в тучу. Дело
было в Гришке. Смуглый, как цыганенок, красивый мальчуган чувствовал
непобедимое нерасположение к Пармену. Говорливый со всеми, с Парменом он
держался дичком и проницательным взглядом не по годам развитого ребенка
провожал Пармена, когда тот укладывался на печи спать бок-о-бок с Пелагеей.
В этом взгляде была и ревность и пренебрежение к "Безносому", занимающему
место отце. Но еще больше, чем к матери, ревновал его Гришка к хозяйству, к
дому, безотчетно возмущаясь тем, что какой-то чужак, пришелец,
распоряжается, как своим, всем этим добром, идущим от деда, а то и прадеда.
- Воистину господь послал нам Пармена Еремеича, - издалека заводила
разговор Пелагея, искоса поглядывая на Гришку.
Обыкновенно тот молча уходил, но когда и он и брат Митька подросли
настолько, что сами могли управиться с хозяйством, он начал, возражать
матери.
- Прожили бы и одни, - бурчал он. - Эка невидаль. Думает, - безносый,
так всякое ему и уважение. Держи карман шире.
- Чистый ты, Гришка, змееныш, - говорила Пелагея.