"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

девятнадцать-двадцать назад, когда были еще свежи следы недавней войны и
деревенские ребятишки играли в "Сталинград" и "рейхстаг", а женщины, не веря
похоронным, выходили на полустанки и станции встречать пассажирские поезда и
воинские эшелоны; да, в памяти возникают именно те, первые после окончания
техникума годы работы, когда ты вставал еще не по будильнику, как теперь, в
уже привычной городской жизни, а поднимался с зарей, вместе со всем
колхозным народом, как будто что-то подталкивало, будило, словно слышно
было, как шевелилась, втягиваясь в ритм долгого трудового дня, деревня, и
ты, еще не совсем проснувшийся, в сапогах и брюках, выбежав во двор, до
пояса окатывался холодной колодезной водой. А за вербовыми плетнями, за
огородами, что разделены неполотыми зелеными межами (эти огороды были, как
мне казалось, остатком той, чересполосной России), виднелась по взгорьям
черная пахотная земля; она словно проступала, прояснялась сквозь стекавший в
низины белый, но уже редеющий утренний туман, и, я думаю, есть что-то
притягательное в этом виде черной земли, есть какое-то даже, пожалуй,
необъяснимое или, вернее, не вполне объяснимое чувство огромной,
неувядаемой, не страшащейся никаких невзгод силы жизни. Поля становились
зелеными, потом желтели, когда пшеница, налившись зерном, опускала долу
колос, и, взвихривая серую предосеннюю пыль, плыли по этим взгорьям
комбайны, сновали машины, отвозившие в кузовах на ток зерно, и ветерок по
утрам, теплый, сухой, хлебный, врываясь в подворье, обдувал, холодил,
заветривал облитые водою лицо, шею, грудь, плечи, спину. Чувство это
неповторимо. И странно: тогда, в те годы, когда все это происходило, не было
такого ощущения полноты жизни, как теперь, или, точнее, как потом, когда
только вспоминалось, что и как было. Но отчего человек так устроен, что нет,
в сущности, для него осознанного счастья, а вечно он к чему-то стремится,
что-то ищет, ждет, тогда как надо остановиться и жить! В каком смысле
остановиться? Не вообще, не на достигнутом, как принято говорить у нас
теперь, - не это я имею в виду; остановиться в том смысле, что не искать
себе иного рая, а работать и украшать землю, на которой живешь, в себе
чувствовать ее неувядаемую силу и уметь радоваться траве, воде, ветру,
солнцу. Те самые распаханные черные взгорья, что открывались взгляду со
двора, я исходил вдоль и поперек за то недолгое время, пока работал в
Долгушине, которое находилось километрах в пятнадцати от центральной усадьбы
колхоза и в ста пятидесяти, это уже к слову, от ближайшей железнодорожной
станции. Далековато? Да, и я так думал; только теперь вот, вспоминая, думаю
иначе. В сапогах по стерне, по распаханному под зябь клевернику, по клиньям
озимой, проверяя заделку семян, в дождь, ветер, когда все небо обложено
низкими осенними тучами, и нет, кажется, и не будет просвета, и не будет
конца этому окладному дождю, в зеленом брезентовом плаще с откинутым
капюшоном (в таких рисуют теперь лишь районщиков, посмеиваясь над ними и над
неуклюжестью их одежды, а напрасно, потому что именно она, эта одежда,
остается незаменимой и до сих пор на селе), - я часто снова вижу себя на
долгушинских взгорьях, и на душе становится тревожно, тоскливо. Как солдат,
пришедший с войны, хранит свою видавшие виды старую, потертую, иссеченную
осколками шинель, так храню я тот зеленый брезентовый дождевик с капюшоном,
и каждый раз, когда, перекладывая, беру его в руки, мне бывает приятно
чувствовать его грубость и слышать его особенный жесткий шорох, он кажется
мне промокшим, как и в оные времена, и крупные капли, дробясь, будто стекают
с него на пол. "И этот дождь, что за окном автобуса, и тот, что хлестал на