"Анатолий Андреевич Ананьев. Годы без войны (Роман, Том 2) " - читать интересную книгу автора

масла, вытекавший в открытую створку окна, и втекавший в нее же вечерний
воздух двора, казавшийся им, хотя это было ложно, свежестью, и
красновато-белесый свет от подвеса, из экономии зажженного Любой только
теперь, когда стало смеркаться, и весь общий вид кухни, этой маленькой (в
шесть с половиной квадратных метров) кухни с подвесной полкою, с газовой
плитой, мойкой и столом и табуретками с пластиковым покрытием и на тонких
ножках (коих наштамповано было уже на всю старую и новую Москву), - вид
этой кухни, еда и разговор, который (стараясь уже не о Наташином горе)
поддерживала Люба, постепенно делали то свое естественное дело, когда и у
Наташи и у Любы теплее становилось на душе, и они говорили и говорили то о
модах, то о жизни, как умеют говорить между собою только женщины, сводя
всякое явление к тому, что можно купить и чего нельзя, что есть в
магазинах (разумеется, немодное и ненужное) и чего не сыщешь ни при каких
обстоятельствах (вследствие именно моды и нужды в этих вещах). Они
говорили о разном и вспоминали прошлое, что случалось с ними в
студенческие годы и было болезненным и важным тогда и вызывало только
улыбки теперь на их повеселевших лицах; но вместе с тем, как ни уходили
они от того главного (то есть от Наташиного несчастья), о чем трудно было
говорить им, мало-помалу и сам собою как будто разговор вернулся на этот
свой первоначальный круг, и Люба, ничего не знавшая о жизни Наташи, но
хотевшая понять подругу ж уяснить все, начала расспрашивать ее о Галине.
- Ты хоть знаешь, что она из себя представляет? - говорила Люба.
- Нет. Она некрасива и, по-моему, зла.
- И все? - была удивлена Люба.
Точно так же оказалось, что Наташа ничего не знала и о Юрии, и Люба, не
умевшая никогда скрывать своих чувств и не скрывавшая и теперь своего
изумления, воскликнула:
- Как же ты жила? Ты что, по воздуху летала, не встречалась, не видела,
не чувствовала ничего?!
- Но он же был разведен с нею.
- Разведен, хм, разведен, но ты-то куда смотрела, ты-то, - говорила
Люба.
Несмотря на всю свою замкнутую как будто и отрешенную от всего жизнь,
было видно, что она более понимала эту самую жизнь, чем понимала ее
Наташа. В ней чувствовалась та практичность, которая приобретается людьми
не путем умственных построений, но возникает из трудностей жизни, и какой,
естественно, бывают лишены те, за кого думают и делают обычно другие, как
это было с Наташей, о которой, когда она жила с отцом и матерью, думали и
делали за нее все они, а когда вышла за Арсения, ограждалась им от
грубостей и сложностей жизни. В Любиных рассуждениях, как ни казалась она
сама себе отдалившеюся от житейских (надо понимать, семейных) дел, интерес
этого житейского был выражен так ясно, что для Наташи было поразительно,
как все то, о чем спрашивала ее и что говорила ей Люба, не могло прийти ей
самой в голову. "Да, надо было присмотреться, последить, узнать, да, да,
надо было руководить событиями", - соглашалась она с Любой.
- Но откуда ты все это знаешь, Люба? - вместе с тем спрашивала ее
Наташа.
- Господи, да это все знают. Ты как будто только на свет родилась.
- Ты думаешь, все было бы по-другому?
- Я не сомневаюсь, - убежденно ответила Люба.