"Анатолий Андреевич Ананьев. Годы без войны (Роман, Том 2) " - читать интересную книгу автора

квартире Шуры) в Мценске, как зелено и нешумно было на улицах ее города и
как это вообще люди не понимают преимущества маленьких городов перед
большими.
- Я не хочу сказать о Москве, конечно, Москва есть Москва, но я так
привыкла к нашему Мценску, - говорила она, не давая ничего вставить
соседке (и подражая во всем матери, Ксении, которая, как думала об этом
Шура, умела занять гостей).
И лишь Галина с отчимом не принимали никакого участия в этом общем и
оживленном будто бы разговоре.
Галина сидела в голове стола, и когда обращались к ней, только
поднимала глаза и не понимала, что хотели от нее. Отчим же, привыкший
(дома) к послеобеденным снам, перешел в кресло и, казалось, дремал в нем.
Старческое лицо его было как будто спокойным, но Дементий, время от
времени бросавший на него взгляды, видел, что в душе отца происходила
какая-то тяжелая и принудительная работа. Он видел, что отца мучительно
занимало что-то, что (в представлении Дементия) было не столько связано с
похоронами и горем, как вытекало из этих похорон и горя и наталкивало на
определенные размышления; это были те общие мысли о существе жизни,
которые, сколько Дементий знал отца, всегда в трудные минуты занимали его.
"Неблагополучие мое есть неблагополучие общества, потому что
неблагополучие общества есть не что иное, как отраженная сумма
неблагополучий отдельных людей", - так нравоучительно (и возвышенно) любил
иногда сказать себе старый Сухогрудов (и о чем отдаленно и
перефразированно вспомнилось теперь Дементию). "А не лучше ли подумать бы
о Галине? Нельзя же ее одну оставить в Москве, - сейчас же возразил он
отцу, задав вместе с тем себе этот вопрос, на который так ли, иначе ли,
но, он чувствовал, придется отвечать ему. - Да и ей что бы не жить? С
Лукиным, с чертом-дьяволом, раз выбрала, а то... ни себе счастья, ни
другим радости", - сказал он уже о сестре, придерживаясь той своей
упрощенной схемы, по которой, если бы Галина вовремя прислушалась к нему
или отцу, ни у кого не было бы сейчас этих хлопот и волнений. Он находил в
несчастье сестры только то, что этого несчастья могло бы не быть; и точно
так же думал о Галине отчим, мнение которого (несмотря на жалость и любовь
к пей) еще более соединено было теперь в слове "дура" и в том прибавлении
к нему, что если своего ума нет, то хоть пользовалась бы отцовским.
"Обвиняй не обвиняй, а дело совершено, - думал он, вскидывая жесткий
прищуренный взгляд на нее, - Осудят одного, выбросят с кресла другого, ну
а ты... с чем? Пустота". И в то время как отворачивал от нее глаза, по тем
провалам памяти, которые все чаще теперь, с годами, обнаруживались у
старого Сухогрудова, забывал о ней (и о поминках) и переносился как раз в
ту область размышлений о существе жизни, о которой, глядя на него, и
догадывался Дементий.
Поводом же для этих размышлений было событие, на которое никто из
родственников не обратил внимания. Накануне похорон, пока еще все ждали
приезда Дементия и не забирали гроб с телом Юрия из морга, старик
Сухогрудов решил навестить одного из своих прежних знакомых - Петра
Горюнова, бывшего работника обкома, который занимал теперь здесь, в
Москве, немалую должность. Никакой определенной цели у Сухогрудова к нему
не было, а просто по памятп, что Горюнов в свое время поддержал одно из
начинаний Мценского райкома, хотелось, во-первых, повидаться с ним и,