"Песах Амнуэль. Высшая мера" - читать интересную книгу автора

Вам кажется, что у вас две руки и две ноги, а на самом деле гораздо
больше, вот как... И потому любое ваше действие здесь, в трехмерном
пространстве, совершенно неизбежно ведет к неким действиям в остальных
измерениях. Не понимаете? Как бы вам это... Вот вы поднимаете руку, мышцы
напрягаются, но ведь вы об этом не думаете, а между тем это вполне
материальное действие... Или, скажем, совесть... Для примера можно назвать
ее одним из измерений человеческой сущности. Хотя это очень приближенная
аналогия, аналогии часто подводят... Ну ладно... Вы кого-то ударили, и
ваша совесть так или иначе отзывается. Неизбежно, хотите вы или нет...
- Послушайте, Мильштейн... - проповедь начала меня раздражать, я не
улавливал сути. Что он хотел сказать, этот физик?
- Хорошо, с совестью неудачный пример, хотя, честно говоря... Ну
ладно. Представьте тогда так: вы не можете двигаться ни вправо, ни влево,
а только по прямой линии вперед или назад. И видеть тоже можете только
вдоль этой линии. Для вас как бы и нет двух из трех измерений нашего
пространства. На деле они, конечно, есть, и вы в них существуете,
занимаете объем, но осознать не можете, для вас реальна только линия.
Понимаете? Человек живет во всех измерениях сразу, не понимая этого...
Знаете, я даже думаю, что если умрет ваше трехмерное тело, то остальные
измерения не обязательно... Если отрубить несколько ног у сороконожки,
остальные живут, насекомое даже и не заметит, что чего-то лишилось...
Конечно, если вынуть мозг, то... Но я не уверен, что именно наш трехмерный
мозг реально управляет существом по имени человек. Может быть, то главное,
что движет нами, - наш истинный разум, он в тех измерениях, которые мы не
воспринимаем, а мозг - так себе, вроде передаточного центра от многомерия
к трехмерию... Интуиция, совесть, честь, талант... И наверняка многое еще,
чего мы не знаем... Это, понимаете, вкратце... А если подробнее...
- Стоп, - сказал я. Записывать эту галиматью я не успевал и все же
почему-то старательно царапал бумагу и злился, когда соскальзывала с пера
чернильная капля, пришлепывая букву. Что-то происходило со мной сегодня, -
видимо, из-за жирной курицы на обед...
Мильштейн перестал нести околесицу, уставился на меня своим сонным
взглядом, и впервые я увидел в нем не зэка, уже готового дать
признательные показания, а жалкого старика, которому на самом деле нет и
пятидесяти, но который уже прожил жизнь и точно знает, что на волю ему не
выйти, и ужасно боится физических методов следствия, но все равно тупо
будет стоять на своем, хотя и знает, что никакие сионисты с воли ему не
помогут.
Какие сионисты с воли? О чем я? Какая жирная курица на обед? Господи,
этот человек - физик, и он знает, что Мир многомерен, он точно знает это,
и я должен с ним говорить. Кто он? Мильштейн. Не знаю такого физика. Где
он работал? И если он знает о многомерии, почему не пользуется? Неужели он
до всего дошел сугубо теоретически и сам не обладает никакими
способностями к экстрасенсорному восприятию?
Физик неожиданно начал медленно клониться набок, глаза его
закатились, и он повалился на пол, как мешок, небрежно оставленный на
табурете нерадивым хозяином. Я выбежал из-за стола, поднял безвольное тело
и ощутил два совершенно противоположных желания. Дать ему в дыхалку, чтобы
пришел в себя. И - положить на мягкое, дать поспать, сидеть рядом, ожидая,
когда он очнется, а потом просить у него прощения.