"Песах Амнуэль. Высшая мера" - читать интересную книгу автора

За что - прощения? Этот физик попал в машину, его перемелет, как
перемололо до него всех, кто не вписался в габарит. И бог с ним.
Растолкать гада. Но рука не поднималась, и я стоял, поддерживая вонючего
еврея под мышки, он висел на мне, его редкие волосы лезли мне в нос, до
чего противно, только бы не сдох прямо сейчас, не должен, надо вызвать
охрану, руки заняты, к черту, пусть лежит на полу, я его еще и сапогом в
пах... Нет, не получается. Почему? Что со мной?
Мне стало страшно. Измерение совести - оно, может быть, действительно
есть? Чушь, бред. Я вернулся к столу, опустился на стул, закрыл глаза
руками и в темноте увидел не себя, а кого-то, кого я не знал, и этот некто
смотрел мне в глаза, ничего не говоря, и мне становилось жутко, потому что
я видел, что обречен. И что палач мой - этот еврей, который не протянет на
лагерной баланде и года, но почему-то останется жить, и будет смотреть мне
в глаза всегда, и всегда будет спрашивать: кто я и кто ты? Почему тебя не
интересует то, что я действительно знаю, а лишь то, что, как тебе кажется,
я знаю или могу знать?
Я должен был спасти этого человека! Только потому, что он знал (в
конце сороковых!) то, что знаю я - в конце восьмидесятых? Или потому, что
он - человек? Потому, что он достоин жить или потому, что мне его жаль?
Голова... В ней начала рождаться страшная боль, я понимал, что на
самом деле ничего не болит, на самом деле из глубины поднимается волна
жалости, презрения к себе, волна чего-то нереального, что зовется совестью
и от чего нет спасения, если не задавить эту волну сразу, но я не успел, и
мне было плохо, я хотел вытянуть руки и не мог, потому что я прикрывал ими
глаза, чтобы не видеть, как корчится на полу физик, в сороковых годах
открывший многомерность Мира.
Я заставил себя нажать кнопку и прохрипел конвойному:
- Уведите...
Я смотрел, как солдат легко поволок тело к двери и хотел крикнуть,
чтобы он был поосторожнее, но не мог сказать ни слова, дверь захлопнулась,
и я продолжал сидеть, а волна поднималась все выше, я ненавидел себя и
весь мир, сделавший из меня машину, и вспоминал, как в детстве мой друг
Мишка Зальцман стрелял в меня из рогатки, а я кричал ему "Мишка, я свой! Я
не Антанта!" И готов был отдать все, что имел, кроме мамы с папой. Что
стало со мной потом?
Несколько лет назад, когда я только пришел в органы, я допрашивал бы
этого Мильштейна так же, как всех, не думал бы о том, кто он - еврей,
русский или татарин. Почему сейчас я злился на него только за то, что нос
у него не той формы? Неужели все люди действительно стадо, и достаточно
одного удара кнута, чтобы... И ведь не избавиться от этого за десятки лет,
ну вот так, как было со мной в семьдесят девятом, когда решался вопрос о
должности старшего, а нас было двое, я и Соколов, хороший мужик, но я-то
знал, что он не потянет, и он знал тоже, но ему сказали "подавай", и он
подал, а меня завалили, и директор наш, будучи человеком прямым и евреев
не любящим, сказал мне приватно: "Пятый пункт у тебя не того. Слишком
много ваших. Получаете должности, суетитесь, а потом глядишь - и в
Израиль."
В Израиль я не собирался, я хотел всего лишь стать старшим научным
сотрудником - получить то, что мне полагалось... И я не мог больше
ненавидеть Мильштейна за то, за что не хотел бы, чтобы ненавидели меня.