"Жорж Амаду. Военный мундир, мундир академический и ночная рубашка" - читать интересную книгу автора

возраста и состояния здоровья академиков, и сальдо оказалось в их пользу:
было ясно, что некоторым "бессмертным" уже недолго оставаться таковыми.
Например, великий Персио Менезес заболел раком.
Членство в Академии! Окаменевшая химера! Свидетельство того, что даже
непреклонный арийский военачальник, ведущий борьбу за мировое господство,
способен мечтать так же пылко, как какой-нибудь ничтожный и неблагонадежный
еврей-журналист.

ВЕСЁЛАЯ ПАНИХИДА

Хор женских голосов оживлённо звенит у гроба. Ах, Антонио Бруно, ты
неисправим! Во что превратил ты важную печаль, суровую сдержанность,
молчаливую скорбь, приличествующую панихиде?
Хотя академики, выйдя из автомобилей, и постарались принять надлежащий
вид, но кто сможет сохранить сдержанность и серьезность, проходя вдоль
фронта очаровательных дам, целуя им ручки, двусмысленно пошучивая,
выслушивая и рассказывая вольные анекдоты, припоминая пылкие строки
покойного поэта?!
Разве это бдение над покойником? Разумеется, усопший в гробу,
установленном в зале Академии, был налицо, но красавец Бруно, которому даже
академический мундир не прибавил солидности, плохо справлялся со своей
скорбной ролью и был главным виновником того, что на бдении у его гроба так
остро чувствовался недостаток траурной торжественности. Да-да, во всём был
виноват сам Бруно: это столпотворение было провидчески воспето им в
"Завещании бродяги трубадура Антонио Бруно, трижды умиравшего от избытка
любви" - в этих давних, но сегодня весьма актуальных стихах поэт, издевался
над смертью и предлагал устроить праздник вместо панихиды.
Именно так и произошло. На бдении лились слёзы и звучал смех, но смех,
как он и просил, заглушал всхлипывания. "Ваш хрустальный хохоток я хочу
услышать..." - говорил поэт - и у гроба стояли шалые, сумасбродные
красавицы, "...и почувствовать опять жар грудей упругих..." - желал Бруно -
и дамы явились на траурную церемонию в нарядных открытых платьях.
Присутствующие дамы знали эту поэму, некоторые даже помнили ее наизусть -
всю, каждую строфу. "Жду вас всех - тебя, что так мучила поэта, и тебя, что
мельком мне улыбнулась где-то..." Он ждал их всех, и все пришли, и в
рыданиях слышался порочный отзвук стонов любви - "нежный лепет
предрассветный..." Всё было так, как завещал Бруно.
Зал был полон: члены Академии, писатели, кое-кто из правительства,
актеры, дипломаты, художники, никому не известные простые люди - его
читатели, Ададемик Лизандро Лейте сфотографировался у изголовья гроба,
произнес несколько весьма лаконичных фраз в микрофон радиорепортёра и,
увлекая за собой президента, исчез в дверях приемной. Присутствующие
зашушукались.
Женская прелесть уничтожила притворную скорбь, смыла с лиц фальшивую
значительность. Неприкосновенными остались только искренние чувства: любовь
красавиц, строем проходивших мимо гроба, уважение коллег, среди которых
были его верные друзья, восхищение читателей - многочисленных и в
большинстве своем молодых. Даже запах цветов, увядших и сломанных -
неизбежный на каждой панихиде предвестник скорого распада и тлена, -
заглушён был пьянящим ароматом тонких духов.