"Жоржи Амаду. Свет в туннеле (Подполье свободы, ч.2) ("Каменная стена" #1) " - читать интересную книгу автора

разорваться, что их пульс продолжает биться нормально, - ведь это была его
обязанность, за это ему платили. Так почему же именно его они преследуют на
улице своими воплями, являются к нему ночью, когда он тщетно старается
забыться под наркозом? Почему душат его своими опухшими от веревок руками,
этими руками без ногтей, которые были вырваны палатами? Почему его? Он
никого не трогал, он лишь прикладывал ухо к истерзанной груди, чтобы
послушать ритм биения сердца... Да, он ненавидел их сердца, более сильные,
нежели его подавленное видениями и уставшее от наркоза сердце. Оно уже
больше не выдерживало, и первоначальное садистское наслаждение превращалось
в панику, в ужас без предела, в ужас перед этими лицами, этими глазами,
этими немыми ртами.
Он ненавидел и комнату, где производились пытки, и орудия пытки, и
самих палачей. Ненавидел грубую силу Демпсея, его застывшие, как у дикого
животного, глаза в минуты, когда он бил, бил без конца, словно это было
единственное, что он умел делать, единственное, на что был способен его
жалкий разум; не мог выносить это существо, больше напоминающее зверя, чем
человека. Он ненавидел молодого Перейринью - садиста, который так же, как и
сам Понтес несколько лет назад, наслаждался каждым криком, каждым выражением
боли, каждым проявлением страдания; бил и с расширенными зрачками, кривя рот
в улыбке, наблюдал действие своих ударов. Он ненавидел и всех остальных: и
тех, которые по временам содрогались и отводили взгляд от своих жертв, и
тех, кто проявлял полное равнодушие, кто привык ко всему. И он ненавидел
Барроса, не мог вынести даже окурка сигары в его толстых губах. Он ненавидел
его за неистовую брань, за бессилие вырвать признание из уст своих жертв, за
его несмешные шутки и тупое самомнение и, наконец, за насилие над ним,
Понтесом, за то, что инспектор давал ему порции кокаина лишь по окончании
зловещего представления. Иногда он воображал себе Барроса голым и связанным
по рукам и ногам, вроде этих злосчастных коммунистов; Перейринья гасит о его
тело сигарету, Демпсей держит наготове щипцы, чтобы вырвать у него ногти.
Да, он ненавидел всех: арестованных, полицейских, инспектора; ненавидел их
ненавистью, возникшей из ужаса, поддерживавшего галлюцинации. Он был уверен,
что для жертв все кончится с последним ударом дубинки или с последней
пощечиной, в то время как для него, который всего-навсего выслушивал сердца
и получал за это жалование, все будет продолжаться - и ночью, и завтра, и
следующей ночью, и всегда, всегда.
Ах, эти глаза, полные ужаса! В них в одно и то же время - и страх, и
мольба, и смятение, и ненависть! Понтес бросил на них лишь беглый взгляд и
затем поспешно перевел его на инструменты для пыток, на Демпсея,
закуривавшего сигарету и уже засучившего рукава. Но разве это могло ему
помочь?
Глаза женщины продолжают на него смотреть, и он не в силах их не
видеть, даже когда сам зажмуривается. Если бы он мог понюхать хоть щепотку
кокаина, все бы заволоклось туманом, этот взгляд смешался бы с десятками
других и перестал быть для него отчаянным взглядом матери, которая знает,
что собираются подвергнуть пытке рожденного ею ребенка.
Из глубин его ослабевшей памяти всплывает, законченной и ясной, фраза
его учителя, почтенного профессора Барбозы Лейте, седобородого, с
размеренным голосом; фраза, которую он так любил повторять: "Назначение
медицины - защищать человеческую жизнь; ее дело - борьба жизни против
смерти; ее миссия - самая прекрасная и самая благородная из всех; врач - это