"Светлана Алексиевич. Зачарованные смертью" - читать интересную книгу автора

Наш старый дом горит... Одни - холодные, спокойные свидетели, смотрят,
как костер пожирает знакомое, привычное, но уже отлюбленное или никогда не
любимое, ненавистную казарму. Другие, любившие, гордившиеся своим домом,
бросаются в огонь, в пламя и вытаскивают, что успевают ухватить, подобрать.
На пепле каждый создает свой образ и будет доказывать, что дом таким и был.
Мы все сжигаем раньше, чем поймем, поэтому всегда имеем дело с мифами и
легендами, а не с реальностью.
Я думаю, что коммунизм и фашизм заложены в природе человеческой. Два
искушения, они от человека никогда не отступят. Вглядитесь в себя
бесстрастно и хладнокровно: вы и вправду рады, что вы, например, бедны, а
кто-то богат? Чужое несчастье, чужая боль или смерть не приносит ли вам
удовлетворения или хотя бы запрятанной радости: это не со мной! Человек
бездна и небо одновременно...
Я пытаюсь сегодня говорить об этом со своими студентами. Но они
молчат...
В Минске я вышла замуж, я полюбила. Мой муж был ученый, экономист.
Был... Он умер в сорок пять лет, у меня на руках... Мы жили в однокомнатной
старой "хрущевке", негде спрятаться, закричать, поплакать. Я закрывалась в
ванной и, чтобы не орать, чтобы у меня не остановилось сердце раньше, чем у
него, раскачивалась изо всей силы и билась головой о стенку или разбивала
себе руки о ребра батареи. Голова закружится, кровь на руке, становится
легче, выхожу, улыбаюсь, отвлекаю его. Когда он был здоров и нас унижали,
преследовали, у него вырвалось:
- Хочу умереть!
Когда заболел, умирал, я слышала:
- Хочу жить!
В последние дни он больше всего хотел жить... До его болезни мы
говорили о смерти, после стали обходить эту тему.
- Выбрось яд, - попросил он за день до смерти. - Поверь: глупо все.
Глупо лежать в земле...
У него было два инфаркта...
Деревенский парень, из полесской глубинки... Детство - война, ему семь
лет. Мать хлеб партизанам пекла, могли расстрелять и хату сжечь. А за ним
всю жизнь как клеймо: жил на оккупированной территории, под немцам. В
университет не допустили... Поступил в нархоз, окончил с отличием. На работу
не берут, везде попадал под графу: был в оккупации. После страшной кровавой
победы еще десятки лет воевали с собственным народом: с теми, кто вернулся
из плена, кого насильно вывезли в Германию, кто не погиб в концлагере, не
сгорел в крематории... Боже мой! А я преподавала марксистско-ленинскую
философию в институте... Партия - это совесть, честь... И сомнения в голову
не приходили... Каждая несправедливость виделась частным случаем, где был
конкретный виновник. Скажи мне кто-нибудь в то время о вине идеи, об
ответственности идеи? Сумасшедший! Я уже не побежала бы доносить, но назвала
бы его сумасшедшим, предателем. Какое бы зло ни вершилось на моих глазах, я
искала виновника: это он или он... А то, что он часть идеи, атом злой идеи,
молекула, и в других обстоятельствах был бы другим человеком, мы не
понимали, никто. Вот откуда теперь не только у меня, а у многих чувство, что
мы прожили не свою, а чью-то жизнь. Могли быть другими людьми, другой
страной... Если бы не эта идея... Я людей не виню (даже своих недавних
палачей), я виню идею... Мне доказывают, что идея рождается в человеческой