"Иван Алексеев. Любовь к живым цветам рассказ" - читать интересную книгу автора

герлой со смешной, ступеньками обстриженной челкой над пухлым детским
лицом, сосредоточенно выдувавшей в толпу мыльные пузыри? Или когда заме-
тил, что ветер стих, а небо сделалось зеленым, и по нему пролегли длин-
ные узкие облака, похожие на острова в море? Или тому виной бесконечный,
рвущий нервы хендриксовский запил? - его, отматывая ленту назад, снова и
снова повторял уплывший на колесах мен с узким рябым лицом, одетый в
длинную безрукавку, скроенную из картофельного мешка и расшитую цветными
пацификами: вот что я тебе скажу, парень, раз за разом повторяла сумас-
шедшая гитара Хендрикса, белый ты или черный, не все ли равно, ты -
Адам, однажды изгнанный из рая, но ты вернешься туда, если пройдешь че-
рез этот огромный город; не слушай, парень, ничьих советов, забей пок-
репче кляп в паскудные глотки сирен, а на распутьях полагайся только на
свое сердце и помни, что стоит опоздать всего на одну секунду или сде-
лать каких-нибудь три лишних шага, ты, парень, потеряешь все: случай,
подготовленный судьбой, лопнет, как мыльный пузырь, выпущенный этой соп-
ливой герлой; и если я сказал тебе неправду, парень, - мне наплевать,
белый ты или черный, - клянусь, я разобью свою гитару об асфальт!
У Никитских ворот я съел, обливаясь соком, плод манго, а косточку,
похожую на глаз с ресницами, выбросил в урну.
Теперь я знал о тебе все: я знал про поджатые губы, красные сухие
глаза и отекшие от ожидания у окна варикозные ноги матери, когда ты
возвращалась во втором часу ночи домой, и про внезапный ожог пощечины на
располосованной уличным фонарем кухне; я знал про духоту ночей и неуто-
ленную муку тела, будившую фантазии, о которых некому рассказать, и про
сокровенные минуты стыда и радости, и про мгновенный жар, бросавшийся в
лицо при воспоминании о давешнем сне, когда крошащийся в рукав мелок
учителя глухо постукивал по исцарапанному глянцу школьной доски; я знал,
как завуч с бульдожьим лицом и мелкой завивкой, сквозь которую просвечи-
вала розовая младенческая кожа, требовала удлинить радикально подрезан-
ное коричневое школьное платье и запрещала появляться в школе в джинсах,
и как тебя выставляли с уроков обществоведения, заставляя смыть накра-
шенные, как у Моники Витти (помнишь фильм "Не промахнись, Асунта!"?)
глаза, и как, выйдя в пустынный школьный коридор, где тоскливо начинало
тянуть под ложечкой от хлористой вони туалетов и развешанных по стенам
стендов с жирными диаграммами, ты уже не возвращалась в класс, а, стрях-
нув с себя окраину одним изящно-брезгливым движением плеч, ехала оття-
нуться в Центр, потому что Центр - это праздник воров, наркоманов, педе-
растов, проституток, бывших знаменитостей, хиппи и таких, как ты и я, -
неприкаянных, выдумавших свою любовь из ненависти и одиночества.
Калининский кто-то обозвал вставной челюстью, а на языке тусовки он
был Калинкой. Мне нравился ветреный простор мощенных плиткой тротуаров;
мне нравилось разглядывать витрины без всякой мысли что-то купить - му-
ляжи колбас и сыров, подвешенные на нитках башмаки и плоские, будто рас-
катанные катком, брюки, восторженные манекены были лишь причудливой фан-
тазией, принадлежавшей всем и никому; мне нравилось, задрав голову, си-
деть на бетонном бортике тротуара - если долго смотреть на высотки, ста-
новилось заметным, как они покачиваются от ветра, как скользит и дышит в
их стеклах отраженное небо. Но надо было спешить, ведь ты была совсем
рядом, а табличка "МЕСТ НЕТ" могла стать непреодолимой преградой для
Адама с московской окраины.