"Вадим Александровский. Записки лагерного врача " - читать интересную книгу автора

убийственной работы, именно они могут послать на месяц в ОП (оздоровительный
пункт), словом, в руках медиков находились здоровье, благополучие, а
зачастую и сама жизнь этих обездоленных и бесправных людей.
На прием шли и больные, и здоровые. Больные - лечиться и, конечно,
получить освобождение, а здоровые - "закосить" денек-другой-третий,
"закосить" просьбами или угрозами. Прием шел бешеным темпом. На 3-м
лагпункте его вел кто-либо из упомянутых врачей с фельдшером, а иногда и
один фельдшер. Редко употреблялся фонендоскоп или стетоскоп, редко
использовались обычные методы диагностики. У лагерных медиков выработалось
тончайшее чутье - с кем следует заниматься серьезно, а с кем просто: "Что
болит? Дай ему, Вася от живота" (от головы, от поясницы, от грудей и т. п.).
С настоящими больными обращались по-врачебному, но тоже в быстром темпе.
Кого нужно, клали в стационар, кому нужно, делали мелкие операции тут же в
перевязочной - вскрывали абсцессы, зашивали мелкие ранки, рвали зубы, делали
инъекции и прочее. Стерильность и асептика были весьма относительными не
потому, что врачи забыли о них, а из-за примитивных условий вообще.
Друккер вызвал меня и сказал своим каркающим голосом: "Идите на прием,
присматри-вайтесь, участвуйте, следите за всем, но и за вами будут следить и
смотреть". Боялся я тогда Друккера ужасно. Его огромные глаза за очками
казались злыми и ненавидящими. Я чувствовал себя перед ним беспомощным,
жалким щенком. Его сухое и строгое обращение повергало в трепет. Потом все
оказалось не так, как представлялось мне вначале, а Друккер не был ни злым,
ни зверем, а даже совсем наоборот.
И я пошел на амбулаторный прием, стал участвовать в нем пока еще под
присмотром врачей. Сначала получалось плохо - слишком долго занимался с
каждым пациентом. Мне, привыкшему в академии к неспешным, доскональным
разборам больных, к образцово-показательным врачебным манипуляциям, было
трудно перестраиваться на новый лад, на быстрые темпы, на симулянтов, на
просителей, на членовредителей, на специфические диалоги и на весь уклад
лагерной медицины. Со временем я ко всему этому приспособился и привык, не
потеряв, как мне кажется, врачебного и человеческого облика. А ведь было
люди теряли все это...
Стал понемногу ближе знакомиться с врачами и фельдшерами. Мне казалось,
что все они отнеслись ко мне, зеленому и растерянному, с сочувствием и
пониманием, старались как-то своими советами и подсказками помогать делать
первые, неуверенные шаги по новой дороге.
Познакомился я и с медицинской лабораторией. Начальницей ее была
45-летняя Екатерина Яковлевна Лащевская, отсидевшая 10 лет за мужа - "врага
народа" и оставшаяся после срока жить и работать тут же, при этом лагере,
так как в других местах жить ей было запрещено. Это очень милая, порядочная,
несколько экзальтированная женщина, помогавшая заключенным всем, чем могла.
А лаборантом у нее был Николай Карлович Юрашевский, старый петербург-ский
интеллигент, с соответствующими манерами, речью и внешностью. В этом смысле
семь лет лагеря, видимо, не изменили нисколько его сущности. В иной жизни он
был химиком, преподавателем Ленинградского технологического института.
В августе 1941 года Юрашевский вместе с другими учеными подписал
письмо, призывав-шее Жданова эвакуировать все гражданское население
Ленинграда. Арестовали же его за это письмо почему-то только в 1943 году и
приговорили к расстрелу, замененному через несколько месяцев 10 годами.
После тяжких лет общих работ Николай Карлович с помощью Лащевской создал