"Анатолий Алексин. Не родись красивой..." - читать интересную книгу автора

начал с того, что, чуть запинаясь, спросил:
- Кого вы, Мария Андреевна, подозреваете? Не вообще, а из тех, кто
находился в столовой. И контактировал с вашим мужем.
Он не назвал Алексея Борисовича "покойным мужем", чего требовала
точность, но от чего удержал его такт. Она откликнулась сразу, немедля:
- Я не подозреваю - я уверена: его убил Вадим Парамошин. Вадим
Степанович... В тот вечер он сделал вид, будто хочет покаяться.
- В чем покаяться?
- Я подробно вам расскажу. Но по порядку... И начну издалека. Иначе вы
не поймете: это запутанная история.
Ее четкость была напряжением на грани крайнего срыва.
- Вы можете разговаривать?
- Могу... Это необходимо.
- Вам не чересчур трудно... припоминать факты, детали? И все, что
случилось в ночь с тринадцатого на четырнадцатое января? Не чересчур?
- Чересчур.
Она стала объяснять, что, хоть для нее это и мучительно, она тягость
преодолеет. Потому что установить истину - значит выполнить его
непроизнесенное завещание. И принялась доказывать это своим повествованием,
усмиренным до дрожи. Ей приходилось умолкать, рукой перехватывать горло,
чтобы рыдание не пробилось наружу.
- Наступал Старый Новый год... И ужин готовился праздничный, необычный.
Все хотели, чтобы он был таким. Кроме одного, который тоже искал
необычности. Но в ином смысле. Искал и в тот вечер, и раньше... держа на
прицеле моего мужа.
- Вадим Степанович Парамошин?
- Это он убил. Он!
- Вы не сомневаетесь?
- Ни секунды!
Они были одни. Митя разложил на коленке ученическую тетрадь с
ностальгически знакомыми страницами в мелкую клеточку. Такая мальчишеская
поза была привычна для него и удобна. Когда тетрадь заполнялась фактами и
деталями, он доставал другую такую же из помятого, слегка даже потрепанного
портфеля. Портфель явно не соответствовал убранству и стилю государственной
дачи. Им не соответствовали и Митина куртка, столь очевидно поношенная, и
заплатка на брюках, столь искусно вмонтированная, словно так было задумано
модой, демонстрирующей аккуратную непритязательность, а вовсе не бедность.
Если б не седина, Митя напоминал бы подростка, который в длину перерос свой
возраст и стеснялся этого.
Следователь продолжал записывать... Но было в Алексея Борисовича нечто,
заставлявшее его то и дело отрывать глаза от тетради и поднимать их на Машу.
Поднимать без надобности и помимо его затаенной, но не привыкшей отступать
воли, которая неожиданно отступала.
Не замечая этого, Маша уставилась в большой паркетный квадрат - в тот,
последний земной квадрат, будто в насмешку зеркально отлакированный, который
первым ощутил, что ноги мужа ее ослабли и перестали искать опору. А
пространство пустой столовой обнаружило внезапно свою чрезмерность, когда
вскрик, не удержанный тогда Машей, вырвался и отозвался эхом где-то возле
дальних окон и столиков... Паркет же - вновь заметила она - был с предельной
старательностью отполирован. Чтобы ему легче было упасть?..