"Анатолий Алексин. Если б их было двое... " - читать интересную книгу автора

режиссерства и моего актерства ни ухудшиться, ни улучшиться уже не могли.
Официально считалось, что они неподвластны годам и моде. Как это было с
красным деревом и китайским фарфором, которые украшали квартиру.
В сознании искусствоведов и зрителей утвердилось, что я актриса одного
режиссера. Подобно Мазине... "Хочешь понять малое, примерь на великое!" -
цитировал кого-то Тиран. Когда он ушел из жизни, я ушла из искусства. Можно
было сказать, что из жизни тоже, если б это не звучало в том
высокопарно-банальном стиле, коего он не терпел. Ролей я не принимала, так
как мне их и не предлагали. А коли бы предложили, я б наотрез отказалась: я
была той альпинисткой "в связке"... Он ушел, а она осталась. Да и подкралась
пора расставаться с амплуа "совершенно неотразимой".
Шкаф, где хранились пленки, был прочно заперт. И не только потому, что
глухая герметизация способствовала "режиму", но и потому, что потребность
возвращаться к своим картинам меня не посещала. Тиран ведь на экране не
возникал... А лицезреть себя в объятиях кого-либо другого мне не хотелось.
Напоминание же о былых актерских триумфах могло возбудить неосуществимое
желание продолжить их, повторить. Но повторить то, что происходило по воле
Тирана, при котором я состояла, было идиллией.
Со дня его, как землетрясение, неожиданной смерти минуло девять лет и
одиннадцать месяцев. А я все еще жила той прошлой... не "художественной", а
личной своею судьбой. Какой бы она ни была!
Девять лет и одиннадцать месяцев разыскивала я аргументы и
доказательства, что любовь "по-своему" была любовью на самом деле. Взывала к
фотографиям, к письмам... Часами, сутками, месяцами вживалась я
воспаленно-ожидающим взглядом в семейный архив.
На фотографиях я взирала на него, а он - непременно куда-то в другую
сторону. Меня интересовал Тиран, а его - окружающая действительность.
Короткие его письма - а чаще открытки - начинались словами "Здравствуй!",
или "Добрый день!", или вообще какой-нибудь шуткой. А я хранила их,
перекладывала, перечитывала... ничего не находя между строк. Своих же
многостраничных посланий, начинавшихся не словами, а восклицаниями, я не
обнаружила ни одного. Неужто разорвал? Выбросил?
Как-то он назвал меня Сарой Бернар... Не письменно, а вслух - и это,
увы, улетучилось. Тогда ему требовалось воодушевить меня на взятие Эвереста.
"Это имело смысл..." Но почему я-то сама не вцеплялась в былые свои удачи? И
не искала в них утешения? Женская доля всегда была для меня дороже
актерской. Чем меньше осуществлялась она, тем упрямей повышалась в цене. И
ту долю свою, и другую я отдала ему.
Тираны с маленькой буквы - политики, властители, полководцы - не помнят
жертв, во имя славы их принесенных. И Тиран с буквы заглавной - так пишутся
прозвища - тоже их не очень-то замечал. Но не трепетал, не трясся он и над
собственными, порою требовавшими жертвенности, победами. Если они были уже
добыты... Он не вел скаредно счет своим достижениям, не копил их, не
перебирал тщеславно в своей памяти... как "скупой рыцарь" золотые монеты и
драгоценности в дрожащих, иссушенных алчностью пальцах. Завоевав, забывал...
Вероятно, и со мной как с женою так было. Как было, так было... Что теперь
можно поделать?

Помню, как стремился он, чтобы все ученики его стали звездами или, по
крайней мере, светящимися точками на небосклоне искусства. Но когда этого