"Анатолий Алексин. Саша и Шура (детск.)" - читать интересную книгу автора

незапятнанными. Мне нечего было промокать, потому что я ничего не писал.
За это время мама успела прислать ещё два письма - одно дедушке и одно
мне. Жалея дедушкины глаза, я оба письма прочитал вслух, а потом быстро
разорвал их и развеял по ветру.
В каждом из этих писем мама беспокоилась о моём здоровье, она
советовала мне побольше дышать свежим воздухом и вовремя принимать пищу. И
в обоих письмах, где-то в конце страницы - казалось, совсем другим,
зловещим, не маминым почерком - было написано: "Но в то же время..." И
дальше мама напоминала о моей переэкзаменовке.
Тут я спотыкался и начинал выдумывать. "Но в то же время Саша не должен
забывать и о духовной пище: побольше читать разных интересных книжек и
главное - почаще ходить в кино!" - так сочинял я, читая письмо,
адресованное дедушке.
А сочинив про кино, я подумал, что каждый раз, читая мамины письма,
смогу придумывать что-нибудь выгодное для себя. И в следующий раз, дойдя
до слов "Но в то же время...", я сочинил вот что: "Но в то же время ты,
Саша, ни в коем случае не должен расти маменькиным сынком. Купайся в реке
сколько тебе будет угодно! И на солнце можешь лежать хоть целый день.
Спать ложиться вовремя совсем не обязательно, можно лечь и попозже -
ничего тебе не сделается! Да и насчёт пищи я тоже передумала: можешь
принимать её в любое время..."
Кажется, я перестарался, потому что дедушка поправил пенсне на носу,
будто желая получше разглядеть моё лицо.
- Так-с, - задумчиво произнёс он. - Маменькиных сынков мы ещё в
гимназии били. И сейчас терпеть их не могу. Но вот относительно питания и
солнечных ванн Марина, кажется, переборщила. А вообще-то, преотличнейшая
вещь - расти на свободе!
Потом мама ещё присылала письма. Несколько раз их читал дедушка. Но, к
моему счастью, мама ничего больше о переэкзаменовке не писала. Решила, что
я наконец запомнил её советы и занимаюсь вовсю.
Я и в самом деле каждое утро раскладывал на столе свои учебники и
тетради, самодельную деревянную чернильницу и самодельную резную ручку
дедушкиной работы.
Но розовые промокашки так и оставались чистыми, потому что тут же
раздавался стук в дверь. Приходили дедушкины пациенты. Одним он просил
передать рецепты, другим - устные советы. А так как все больные в городе с
детства привыкли лечиться только у дедушки, верили только ему и называли
его "профессором", дверь не переставала открываться и закрываться, как в
самой настоящей поликлинике.
Приходили даже больные с Хвостика. Хвостиком называли окраину города,
которая была за рекой и вытянулась в узкую, длинную ленту из белых
домиков. В обход, через мост, до Хвостика нужно было добираться часа
полтора. А по реке, говорили, гораздо быстрей.
Некоторые пациенты просили дедушку зайти вечером к ним домой, "если он,
конечно, не очень устанет". Они прекрасно знали, что дедушка всё равно
зайдёт, как бы он ни устал.
Как только раздавались шаги, я поспешно прятал под скатерть всё, что
могло уличить меня. Ведь каждый раз я ожидал увидеть в дверях Сашу или
Липучку, а для них я был "очень культурным, очень образованным и очень
грамотным москвичом".