"Валерий Алексеев. Стеклянный крест" - читать интересную книгу автора

Андреевич, - сказал старик, так тщательно выговаривая мое имя-отчество, как
будто боялся потерять вставные зубы. - Прошу меня простить за столь
официальное обращение, но здесь принято пользоваться полными именами. В
каждом монастыре свой устав, не мы его составляли, не нам и нарушать.
Руки он мне не протянул, ожидая, быть может, что я сам сделаю шаг ему
навстречу. Но я не собирался совершать никаких лишних телодвижений: такие,
как я, не обязаны следовать церемониям, и люди относятся к этому с
пониманием, тем более что, как я предполагаю, им неприятно ко мне
прикасаться, да я и сам брезглив и стараюсь избегать физических контактов. Я
ограничился кивком, давая понять, что принял сказанное к сведению. А как еще
он мог меня называть? Хотя, конечно, были времена, когда я звал его "дядя
Ваня", а он меня - "Женечка". Но то было давно, даже очень давно, всю жизнь
назад, если можно так выразиться. Жестом я пригласил гостя садиться. При
этом я почти уверен был, что Иван Данилович откажется, но он, кивком
поблагодарив меня, уселся на краешек стоявшей справа у двери тахты. По тому,
как напряженно, сплетя худые длинные пальцы и выпрямив спину, старик
расположился на моей холостяцкой лежанке, видно было, что разговор предстоит
недолгий. Я опустился в кресло у противоположной стены, положил руки на
деревянные подлокотники и машинально ощупал привычные щербины и заусеницы на
их краях. Кресло тоже было доподлинно мое, и стояло оно на своем месте,
спинкой к окну, возле письменного стола. Правда, письменного стола в наличии
не было, равно как отсутствовали и книжные полки у правой стены, часть этих
полок я перед новым 1991 годом переставил в прихожую, но и прихожей теперь
не имелось, если я правильно все детали картины связал.
Довольно долго мы сидели и молча друг друга разглядывали. Последний раз
я видел тестя (впрочем, тогда он не был таковым) три с лишним года назад, в
августе восемьдесят восьмого. Надо сказать, за это время Иван Данилович
здорово поплошал: иссох, поредел волосом, покрылся пятнами старческой
пигментации, какими-то темными бородавками, вообще, как говорится, обомшел.
Скажу вам, господа, что в нелюбви много больше удовольствия, чем в теплой
приязни. Приязнь предполагает соучастие, даже соподчинение: в присутствии
человека, вам приятного (особенно если это взаимно), вы можете делать лишь
то, что этой приязни не омрачит, меж тем как неприязнь освобождает вас от
такой заботы, и вы вольны говорить неприятному вам человеку все, что
заблагорассудится, включая самые изысканные любезности, это лишь раскрывает
перед вами дополнительные пространства свободы. Иван Данилович, повторяю,
был глубоко мне антипатичен, и даже мысль, что этот сухопарый старик
причастен к рождению моей красавицы-жены, меня отвращала.
- Ну, как вам чувствуется? - сухо улыбнувшись, спросил наконец Иван
Данилович. - Головокружение, слабость в ногах? Не беспокойтесь, скоро
пройдет.
Я пожал плечами и пробормотал что-то неопределенное, наподобие: "Да тут
ведь, собственно, как?.". При этом я размышлял: зачем старикашка приехал в
Москву? Быть может, Анюта вызвала его для ухода за мною, ничего более умного
мне в голову не пришло. - Как там погодка? - кивая в сторону окна, спросил
Иван Данилович, и в этом формально вежливом вопросе мне увиделся болезненный
сдвиг: как будто это я пришел снаружи.
"Погодка". Я поднялся, подошел к окну, ухватился за холодный подокон
ник, выглянул во двор. Да, это был мой дом, вне всяких сомнений, а что я
ожидал там увидеть? Готические крыши? Немецкие стены, облицованные черной