"Юз Алешковский. Рука (Повествование палача)" - читать интересную книгу автора

Мавзолей, отвечаю, теперь называется "Застывшая музыка ╧ 1 ". Там будет
репетировать джаз Утесова, веселые ребята...
Вот тут-то в камеру вваливается мой коллега Круминьш, который у
Шекспира воровал сюжеты для своих дел, видит следователя и приговоренного к
высшей мере хохочущими и говорит, глядя подозрительно, что это у нас тут за
вакханалия и не поехал ли я случайно от служебных перегрузок?
Нет, гоеорю, моментально очухиваясь, все в порядке, просто прибег к
небольшой психологической экзекуции. Уделывай его быстрей, говорит ворчливо
Круминьш, там стол царский накрыт. Тебя все ждут! Какого черта?
Как царский стол? Как царский стол?.. Как царский стол? .. Бормотал,
белея и пятясь от меня в угол, Влачкое. Он сжался от жути, и было мне
страшно, что такое громадное тело на моих глазах сокращается до ничтожества,
словно хочет оно стать недостижимой для пули, мечущейся в пространстве
точкой. Забился в угол, дальше некуда. Иду на него, пистолет доставая,
досылаю на ходу патрон в патронник, вот они, падаль, последние на твоем
подлом веку звуки: клацканье стали, подковок моих звон по мертвому бетону.
Как так царский стол? Как так царский стол?
Залазит Влачков от меня в парашу. Зловонная жижа полилась через край...
Как царский стол?
А вот, говорю, как: в Екатеринбурге подставной был царь расстрелян, с
подставной семьей. Царь же батюшка в Кремле истопником работал и въезжает
сегодня в наш город на белом коне, а обыватель, забывший "Боже, царя
храни!", горланит поэтому "Мы покоряем пространство и время". Для тебя же,
говорю, убийца, вор и блядь, сейчас кончится и то, и другое.
И вот тут спокойно и с безмерной тоской, чувствуя неотвратимость
изгнания из бытия и поэтому истерически спеша, снова задал мне Влачков
вопрос, который потом не раз вырывался передо мной из мерзких и чистейших,
из бездушных и божественных, из твердых и побелевших от ужаса уст: но что же
происходит?.. Что?.. Ведь человеческий мозг не в силах понять происходящее!
Мой батя, Иван Абрамыч, говорю на ухо Влачкову, чуть не блюя от
зловония, но боясь, чтобы меня не подслушали, батя мой родной Иван Абрамыч
тоже не в силах был понять происходящее, когда лыбился ты и пьянел от
страсти убить и целился в его лоб. Ты целился. И ты вспомни, как стоял он с
дружками перед тобой, Понятьевым и всей вашей сворой. Вспомни, сука.
Секунду, нет, пять секунд даю тебе на жизнь, но только для этого
воспоминания! Вспоминай! .. Вспомнил?.. Батя мой умер как человек и чистым
предстал перед Богом. Ты же представь, как через секунду смешается твоя
кровь с мокротой, с говном и мочою. Но если суждено тебе увидеть на том
свете неродившиеся еще души, то ты им передай от меня пару слов насчет того,
как нужно вести себя на Земле, как бережно нужно обращаться со своей и с
чужой жизнью, и предупреди, серьезно предупреди, чтобы никогда в будущей
жизни не пели неродившиеся еще души дьявольскую песенку "Интернационал".
Я еще что-то, не помню, что именно болтал и вдруг опомнился: я болтал с
мертвецом. Пустил, черт побрал, пулю в рот Влачкова, очевидно, где-то между
словами "Вспомнил?" и "Батя умер". Вышел я из камеры, сожалея, что из-за
моей халатности не передаст Влачков пожеланий неродившимся еще душам и
поэтому дал себе железное слово не пускать больше пуль во лбы и рты
подследственных, прежде чем не изложу им как следует свою последнюю просьбу.
Согласитесь, гражданин Гуров, грех не воспользоваться такой чудесной
оказией... А теперь спать... спать... спать...