"Марк Александрович Алданов. Пуншевая водка (Сказка о всех пяти земных счастьях) " - читать интересную книгу автора

главнокомандующего армией, особенно в случае настоящей, серьезной войны: ему
хотелось помериться с прусским королем, военные таланты которого гремели по
всему миру. Но с Пруссией война кончилась тотчас по вступлении на престол
благоговевшего перед Фридрихом царя. Вместо этого намечалась война с Данией.
С ней Петр III враждовал из-за шлезвигских владений, как голштинский принц.
Он сам об этом сообщил графу Миниху. Фельдмаршал слушал, вытаращив глаза: не
считает же царь все-таки Россию придатком к голштинскому герцогству? Пытался
объяснить, что в отношении русского интереса такая война совершенно
бессмысленна, что она не может дать ни выгоды, ни славы. Царь слушал с тем
же веселым восхищением: нет, ведь девятый десяток, и еще не рассыпался!
Постоянно бывая при дворе, Миних с изумлением убеждался, что во дворце
говорят об императоре в духе весьма вольном и неприязненном. Люди, почти не
понижая голоса, рассказывали, что Петр Федорович называет Россию проклятой
страной, что он нисколько не чтит православной веры, что он в придворной
церкви принимает иностранных министров, громко с ними разговаривает и
смеется во время богослужения, что он носит на руке кольцо, подаренное ему
Фридрихом, целует публично бюст прусского короля, говорит: "воля короля
Фридриха для меня Божья воля", что он намерен перевести Россию в люторство и
собирается устроить во дворце люторскую молельню.
Миних прекрасно понимал, что далеко не все в этих рассказах верно.
Знал, что такие рассказы всегда пускаются врагами о царях и правителях; он
сам когда-то распускал, хоть и с большим основанием, такие слухи о Бироне;
да и о нем самом то же или почти то же - разумеется, без всякого
основания, - говорили погубившие его враги. Но беспокоило Миниха, что
рассказы эти передавались почти открыто во дворце, в двух шагах от царя.
Особенно недовольны были гвардейские офицеры - и спешным, постыдным
окончанием войны, ничего не давшей, несмотря на победы и на занятие Берлина,
и тем, что гвардию переодели в некрасивые прусские мундиры, и тем, что царь
приказал экзерцироваться, как у Фридриха, по утрам каждый день, какая бы ни
была погода. Миних понял, что новое царствование начинается худо и,
вероятно, не кончится добром. Он знал, по долгому своему опыту, особенно
после двадцати пелымских лет, что нелюбовь народа сносить вполне возможно;
народ к столичным событиям довольно равнодушен, - хоть десятилетиями ворчал:
"какое житье за бабой?" Однако, с придворными и особенно с гвардией шутить
никак не приходилось.
Граф Миних всегда думал, что власть, желающая держаться прочно, должна
внушать людям либо любовное уважение, либо сильнейший страх; лучше всего,
разумеется, и то, и другое одновременно, - этого, впрочем, он никогда нигде
не наблюдал, ни во Франции при Людовике XIV, ни в России при Петре I. Теперь
в Санкт-Петербурге не было к власти ни любви, ни уважения, ни страха, и ему
казалось, что переворот вполне возможен и даже весьма вероятен. Чутье
говорило Миниху, что переворот этот всего легче произвести во имя русского
национального духа, с отказом от союза с Пруссией, от датской войны, с
заменой голштинских солдат русской гвардией. Но он не видел, кто же и ради
кого может пойти на такое дело. Русское потомство Петра Великого пресеклось.
Не Брауншвейгский же дом? Не эта же милая молодая царица, рожденная
ангальт-цербстской принцессой, плохо говорящая по-русски, станет воплощением
русского народного начала? И, разумеется, как иностранец, совершенно не
подходил для подобной перемены и он сам.
Разумеется ли? Иногда по ночам Миних думал (спал теперь гораздо хуже,