"Даниил Натанович Аль. Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы о молодых защитниках Ленинграда) " - читать интересную книгу автора

подбежал к командиру взвода, лейтенанту Зипунову.
- Вот, - сказал он, протягивая тому письмо. - Дозвольте до землянки
пойти - прочитаты.
В землянке Охрименко долго не решался вскрыть конверт, снова и снова
перечитывая надпись на нем. Она была сделана четким угловатым почерком.
Сверху стоял номер полевой почты. Под ним написано: "Сержанту Охрименко
Ивану Остаповичу". В правом нижнем углу, как и полагается, был указан
обратный адрес: "Украинская ССР, энский лес. Деду Основьяненко". Если бы
писавший и не поставил на конверте свою фамилию, Охрименко все равно узнал
бы его почерк. Это был почерк директора совхоза, в котором Охрименко до
мобилизации работал. Сомневаться в подлинности письма было невозможно. На
конверте стоял штамп отправителя, свидетельствующий о сложном пути,
который пришлось проделать этому письму и тому, на которое оно отвечало:
"Москва. Центральный штаб партизанского движения".
Бывший директор совхоза от имени многих перечисленных им партизан
выражал радость по поводу того, что их славный земляк жив, героически
сражается с фашистами за город Ленина и к тому же является лучшим воином в
своей роте. Затем следовало главное. Дед Основьяненко сообщал Охрименко,
что жена и двое его детей живы. Партизаны клятвенно обещали защитить его
семью от оккупантов. Охрименко перечитывал письмо весь день. Командиры не
трогали его. Товарищи старались не мешать. Вечером, перед отбоем,
откликаясь на чью-то просьбу, он начал читать письмо вслух, но, дойдя до
имен своих детей, расплакался, упал лицом в шапку. Широченные плечи его
задергались. Как раз в этот момент в землянку вошел Папа Шнитов. Увидев
замполита, бойцы встали. Кто-то подтолкнул Охрименко. Тот поднялся,
обернулся и, не говоря ни слова, кинулся на Папу Шнитова. Он обхватил его
своими огромными ручищами, приподнял, вынув из валенок, стал жать и
целовать с такой силой, что Папа Шнитов жалобно застонал.
"Ребра, ребра ломаешь..." - с трудом выдавил он, хватая ртом воздух.
Но Охрименко не унимался. Он продолжал сжимать Папу Шнитова, повторяя:
"Ой, батька Шнитов, батька Шнитов! Щырый ты чоловик. Повернув ты мене до
життя цым листом. Кажи, чого бажаешь, все для тебе зроблю!"
Бойцы, схватившись по нескольку человек за каждую руку совершенно
одуревшего от счастья богатыря, с трудом разжали его объятия.
Не раз ловил Папа Шнитов долгие, полные тоски взгляды солдат,
обращенные в сторону города. Нетрудно было себе представить, сколь
желанным было для каждого бойца-ленинградца уволиться домой, хотя бы на
несколько часов. Город был совсем рядом. В ясную погоду были хорошо видны
дома, трубы заводов, колокольни, шпили соборов. Для каждого ленинградца
один из этих куполов был ориентиром. Там, правее или левее Исаакия,
Петропавловки, Адмиралтейства, южнее или севернее колокольни Владимирского
собора, стоит его дом. Там его мать, его жена, его дети. Но нету таких
причин, по которым солдат мог бы отпроситься в увольнение, хотя бы на один
день. Нету, потому что Ленинград - родной город для многих тысяч бойцов
Ленинградского фронта. Если одному надо проститься с семьей, уезжающей в
эвакуацию, обнять, может быть в последний раз, жену и детишек, то и
тысячам других это так же необходимо. Если ты не был дома год и даже два,
то и тысячи других тоже не были, хотя дом каждого так же близок, как и
твой.
Разрешение на командировку или увольнение за пределы части могли