"С.Т.Аксаков. Очерки и незавершенные произведения " - читать интересную книгу автора

тогда (как и всегда) в враждебных литературных отношениях с издателем
"Московского телеграфа", а издатель "Денницы" был с ним коротко знаком,
участвовал прежде в его журнале и потому мог надеяться, что его альманах
будет встречен в "Телеграфе" благосклонно. Благосклонный отзыв "Телеграфа"
имел тогда важное значение в читающей публике и был очень нужен для
успешного расхода книги. Я очень хорошо знал, что помещение моей статьи
возбудит гнев г. Полевого и повредит "Деннице". Брань издателя "Телеграфа"
для меня была не новость: я давно уже был к ней совершенно равнодушен; но,
не желая вредить успеху "Денницы", я дал мою статейку с условием - не
подписывать своего имени, с условием, чтобы никто, кроме г. Максимовича, не
знал, что "Буран" написан мною. Условие было соблюдено в точности. Когда
"Денница" вышла в свет, "Московский телеграф" расхвалил ее и особенно мою
статейку. Рецензент "Телеграфа" сказал, что это "мастерское изображение
зимней вьюги в степях Оренбургских" и что, "если это отрывок из романа или
повести, то он поздравляет публику с художественным произведением". Не
ручаюсь за буквальную точность приводимых мною слов, но именно в таком
смысле и в таких выражениях был напечатан отзыв "Телеграфа". Какова же была
досада г-на Полевого, когда он узнал имя сочинителя статьи! Он едва не
поссорился за это с издателем "Денницы". Я помню, что один из общих наших
знакомых, большой охотник дразнить людей, преследовал г. Полевого похвалами
за его благородное беспристрастие к своему известному врагу. Положение вышло
затруднительное: издателю "Московского телеграфа" нельзя было признаться,
что он не знал имени сочинителя, нельзя и отступиться от своих слов, и г.
Полевой должен был молча глотать эти позолоченные пилюли, то есть слушать
похвалы своему благородному беспристрастию.

Ни облака на туманном беловатом небе, ни малейшего ветра на снежных
равнинах. Красное, но неясное солнце своротило с невысокого полдня к
недалекому закату. Жестокий крещенский мороз сковал природу, сжимал, палил,
жег все живое. Но человек улаживается с яростью стихий; русский мужик не
боится мороза.
Небольшой обоз тянулся по узенькой, как ход крестьянских саней,
проселочной неторной дорожке, или, лучше сказать, - следу, будто недавно
проложенному по необозримым снежным пустыням. Пронзительно, противно для
непривычного уха скрипели, визжали полозья. Одетые в дубленые полушубки,
тулупы и серые суконные зипуны, нахлобученные башкирскими глухими малахаями,
весело бежали мужики за своими возами. Запушенные инеем, обмерзшие ледяными
сосульками, едва разевая рты, из которых белый дым вылетал, как из пушки при
выстреле, и не скоро расходился, - они шутили, припрыгивали, боролись,
толкали, будто невзначай, друг друга с узенькой тропинки в глубокий сугроб;
столкнутый долго барахтался и не скоро вылезал из мягкого снегового пуха на
твердую дорогу. Тут-то сыпались русские остроты по природе русского
человека, всегда одетые в фигуру иронии. "Не больно болтай, - говорил один
другому, - язык обожжешь: вишь зной какой, так и палит!" - "Шути, шути, -
отвечал другой, - самого-то цыганский пот прошибает!" Все хохотали. Так
греются на морозе дух и тело русского мужичка.
Подвигаясь скорым шагом, а под изволок и рысью, обоз поднялся на
возвышение и въехал в березовую рощу - единственный лесок на большом степном
пространстве. Чудное, печальное зрелище представляла бедная роща! Как будто
ураган или громовые удары тешились над нею долгое время: так все было