"Акрам Айлисли. Сезон цветастых платьев" - читать интересную книгу автора

чистоту и целомудрие. (Надо полагать, Джанали-муаллим имел некоторое
представление о славных делах, творимых печатными машинами в благодатном
воздухе типографий). И наконец, весьма сомнительно, так ли уж он старался
разрушить этот туман и представить себе сказку во всей ее ясности, потому
что вряд ли получил бы от этого истинное удовольствие - мир, родившийся
перед его глазами, когда ему впервые рассказали сказку, еще существовал, еще
жил в нем. Все в этом мире ласкало глаз и радовало сердце: и яркость звезд,
и напоенный ароматом воздух. И стоило Джанали-муаллиму вспомнить о сказке,
прекрасный мир ее вновь возникал перед ним, в голове у него все путалось.
Тщетно пытаясь вспомнить сказку целиком, он без конца повторял две запавшие
в память фразы:
"...Скажи, Дочь Портного, сколько рейхана на грядке? - Скажи, Сын
Падишаха, сколько на небе звезд?"
Вновь начав прокручивать в голове сказку, Джанали-муаллим поднялся с
кровати и пошел в кухню взглянуть на курицу. В кухне солнца еще не было, но
из окна виден был залитый солнечным светом двор. И, следя за курицей,
упревающей в кастрюле, Джанали-муаллим краем глаза видел и это солнце. Видел
он краем глаза и Бузбулак; у матери его Махрух, сидевшей под этим самым
солнцем, сейчас должно быть неплохое, хорошее должно быть настроение. На
очаге варится обед, а сама она, наверное, присела меж грядок; нарвала
немного рейхана, лука, салата, придерживая рукой край головного платка,
сложила туда зелень. Немного погодя мать возьмет пучок этой зелени и будет
есть ее, перетирая лук, салат и рейхан двумя уцелевшими корешками передних
зубов. Как бы продолжая разговор, который еще с утра завела сама с собой,
Махрух обязательно будет говорить за едой, то тихо, то погромче, то вслух,
то про себя... А когда от этой, с ПРЕВЕЛИКИМ трудом сжеванной зелени, у нее
заноют два ее корешка, Махрух рассердится и станет ругать сына -
Джанали-муаллима: "Говорила дурню - женись! Не слушал, ишак упрямый!..
Намаешься теперь! Узнаешь, каково в такие-то годы самому белье стирать, обед
варить..."
Джанали-муаллим подумал, что надо съездить в деревню хоть на денек
проведать мать и обратно. (В первый же год, как он получил квартиру, мать
весной приехала к нему и целый месяц пробыла в городе. А уезжая, предъявила
ультиматум: "Пока не приведешь в свой дом жену, ноги моей не будет в этом
вашем Баку!")
Чепуха, конечно, но как она тосковала "в этом вашем Баку"! И через сто
лет не забыть! На Махрух больно было смотреть, особенно когда она, стоя у
окна, глядела на улицу. Во-первых, потому, что, кроме трамваев, изредка
громыхающих по рельсам, разглядывать на улице было абсолютно нечего.
Во-вторых, трамваи, которые мать разглядывала в окошко, вероятно, напоминали
ей поезд. А в-третьих, стоя у окна, мать наверняка видела не городскую улицу
с трамвайной линией, а свой Бузбулак. И поезда, которые виделись ей, когда
она глядела на проходящий по улице трамвай, мать все провожала туда - в
Бузбулак. И если в ее улыбке, в движениях, в глубине глаз проглядывало вдруг
оживление. Джанали-муаллим точно знал: сейчас она в Бузбулаке. В такие
минуты он и сам видел Бузбулак ее глазами и понимал, что он действительно
прекрасен, что только там и жить человеку... Бузбулак, который он видел
глазами матери, был прекрасен еще и тем, что он просторен, очень просторен,
нет ему ни конца ни края. И древний он. И хлеб в нем пекут самый вкусный, и
вода там самая чистая. Но дело даже не в воде и не в хлебе: в Бузбулаке,