"Акрам Айлисли. Деревья без тени" - читать интересную книгу автора

Это, конечно, был плохой день. Очень плохой. С одной стороны, открылось
столько подлости, с другой - угроза навсегда расстаться с мыслью об
аспирантуре стала реальностью. Стипендию за лето мы почти проели. Элаббас
рассчитывал, что нам удастся растянуть ее до сентября, а там аспирантура,
приличная стипендия, можно и призанять... Теперь все выглядело иначе.
Оставалась, конечно, надежда на ректора, но когда еще он приедет, да и
захочет ли заниматься нами? Вполне возможно, что Маликов так нас разрисует
ректору, что и к кабинету близко не подойдешь. "Я его на сто восемьдесят
градусов развернул!" И ведь рассчитывал, что поверят!.. Да, с деньгами надо
что-то придумать. Элаббасу ждать их было неоткуда, у меня только мать,
работает она уборщицей в медпункте, и зарплата у нее не больше моей
стипендии. Когда я учился на первом курсе, мать эту свою зарплату почти
целиком присылала мне. Летом я поехал в деревню и не узнал ее: так она
осунулась и похудела. У меня комок к горлу подкатил, и, чувствуя, что сейчас
разрыдаюсь, я бросился во двор, к желобу - хорошо, в тот день шла вода. Я
сунул голову под струю, будто моюсь с дороги. Но я не мылся, а рыдал: я выл,
я орал, ревел как бык, - и вода, с шумом падавшая мне на голову, заглушала
мои рыдания. Может, до мамы и доносилось что-то, но наверняка она думала,
что это я так, покрикиваю от удовольствия...
Я твердо сказал матери, чтоб она не присылала мне ни копейки. Пришлет,
тут же верну обратно... Если б я хоть не говорил ей и тогда, и потом, что
сразу, как устроюсь в Баку, возьму ее к себе. Я расхваливал Баку: театры,
парки, бульвары - чего я ей только не наболтал!.. Если б хоть в письмах не
хвастался! Если б не все в нашей деревне знали, что за хорошую учебу меня
обязательно оставят в Баку, что я стану ученым, писателем, большим
человеком... Не знай этого вся деревня, вернуться мне было бы намного проще.
Явился со своим чемоданчиком: здравствуйте, вот он я, Гелендар-муаллим,
окончил учение, буду преподавать в старших классах... Но в деревне-то знали,
что я остаюсь в Баку, и хотя не ожидали, конечно, что я стану таким же
знаменитым, как, например, Салим Сахиб, но о возвращении домой не могло быть
и речи. А потом, как же со "свежей струей в застоявшейся филологии"? Я поеду
в деревню, а Фаик Маликов останется в университете! И Гияс! Отец Семы звонил
ему, это точно. "Пойду позвоню отцу, - сказал Гияс тогда, - может, сжалится,
пришлет тридцаточку..."
На этот раз Гияс не выдумал про телефон: он действительно пошел
звонить, но только не с переговорного пункта и не отцу в деревню, -
расставшись с нами, Гияс тотчас же отправился к Семе. И когда он поджидал
нас возле университета, в лице у него уже было что-то гадкое, подлое... Да,
именно подлое. И в ту ночь, без сна ворочаясь в кровати, я был совершенно
уверен - клеймо подлости до смерти не сойдет с лица Гияса.

... Заснуть не удавалось. На улице, прямо против моей кровати, зажегся
яркий фонарь. Свет фонаря, всегда, по-видимому, висевшего здесь, сегодня
бьет прямо в лицо, проникая меж ветвей мощной старой ивы. Верхние ее ветви
тянулись к окну маленькой продолговатой комнаты на третьем этаже, в которой
все пять лет прожили мы с Элаббасом. Весной, когда мы спали с открытым
окном, сок свежей листвы как бы проникал в мое тело, пропитывал меня, и я
всю ночь видел пышные, как ее крона, зеленые, как ее листва, сны. В те
весны, полные надежд и света, я по ночам словно бы становился плотью ивы, ее
ветвью, ее листвой... И до утра, будто легкий сон, скользя по горам,