"Михаил Ахманов. Пятая скрижаль Кинара (Принц вечности) ("Хроники Дженнака" #2) " - читать интересную книгу автора

их, ни расположение на теле и лице. Все обитатели Срединных Земель, да и
большая часть чернокожих и меднокожих аборигенов, населявших Жаркую
Риканну, были безбородыми, безусыми и не имели волос на груди и ногах; и
самому ловкому тустле не удалось бы украсить свои челюсти черной, рыжей или
коричневой шерстью. Дженнак такого тоже не сумел бы, да и не было в том
нужды: волосы - не нос, не губы, не глаза, их можно приклеить и снять,
можно обрезать, можно перекрасить... Вот лишиться их полностью - это уже
проблема! И потому ни один варвар Ближней Риканны, сколь ни походил бы он
на одиссарца или кейтабца, на тайонельца или сеннамита, не смог бы выдать
себя за жителя Срединных Земель. Даже человек смешанной крови - у них
бороды все-таки росли.
Вспомнив об полукровках, Дженнак принял обличье Ирассы, одного из трех
своих телохранителей, сына бритунки и одиссарского воина-хашинда. Затем,
будто наслаждаясь своим всемогуществом, он вызвал в памяти иные лица -
помощников и слуг, вождей, тарколов и санратов, и тех, кто ухаживал за его
лошадьми, тех, кто правил его колесницами, тех, кто стоял у метателей и
руля "Хасса", забирался на мачты, распускал паруса. Последним в этой череде
смуглых и белолицых физиономий явился Амад, гость из Страны Пустынь,
искатель справедливости, сказитель и певец, обитавший в Лондахе уже два
года, с тех пор, как он был выкуплен Дженнаком у фарантов, бродячего
континентального племени. Добиться сходства с Амадом оказалось несложно;
его соотечественники, бихара, не носили бород и обличьем своим напоминали
атлийцев.
Рассматривая в зеркале свое новое лицо, смуглое, сухощавое и
темноглазое, Дженнак размышлял о том, сколь различно дарованное Кино Раа и
приобретенное собственными трудами. Боги наделили его способностью к
предвидению, но дар сей ему не подчинялся; миражи грядущего появлялись и
исчезали независимо от воли его и желания, и он не мог ни вызвать их, ни
управлять ими, ни насладиться зрелищем приятного, ни отвергнуть жуткое. Он
лишь разглядывал картины, посылаемые сквозь мрак и холод Чак Мооль, Великой
Пустоты; боги же показывали то, что желали, а не то, что ему хотелось
знать.
Над магией, имевшей не божественное, но земное происхождение, он был
вполне властен. Он мог изменить внешность и голос, мог вызвать видения на
гладкой поверхности вод, мог даже - с некоторым усилием - проникнуть мыслью
в далекую Эйпонну или в Края Восхода, лежавшие еще дальше. Но эти
способности не являлись ниспосланными свыше, как талант предвидения; чтоб
овладеть древним волшебством, он должен был трудиться и повторять снова и
снова уже знакомое - как попугай, твердящий сотни раз заученную фразу.
Особенно это касалось тустла; сие умение требовало постоянных тренировок,
не реже, чем в три-четыре дня, чтобы лицевые мышцы сохраняли нужную
подвижность, а пигментация кожи и зрачков поддавалась мысленному усилию.
Впрочем, этот труд был Дженнаку не в тягость и даже развлекал его,
заставляя выбросить из головы множество неприятных забот и сосредоточиться
в уединении и покое.
Но покой - слишком редкий подарок для властителя, чья жизнь сцеплена с
множеством других жизней, чье время драгоценно, чьи слова определяют судьбы
тысяч; властитель принадлежит не самому себе, но обстоятельствам и людям.
Одно из этих обстоятельств уже надвигалось на Дженнака под распущенными
парусами, бороздило свинцовые северные волны, кралось проливом Когтя - и