"Дарья Агуреева. Умножение скорби " - читать интересную книгу автора

удержать Нину от задуманного! Она всегда и во всем шла на пролом, ни перед
чем не останавливаясь ради удовлетворения собственного честолюбия. Будто
избалованный ребенок, требующий новую игрушку. Она никого и ничего не
слушала и делала только то, что считала нужным. Хотя...
Тогда она не понимала, что с ней творится.
Она стыдилась меня, себя, прятала ставшие вдруг сухими и лихорадочными
глаза. Нина нервничала и ненавидела себя с того самого дня.
- Маш! Я знаю, что это идиотизм! Ничего дебильнее и придумать нельзя,
но я не успокоюсь, пока не сделаю эту глупость, - она будто выпрашивала у
меня позволения послать ту первую записку.
- Ты не боишься последствий? - уныло предостерегала я, помня, что
доверять чувства бумаге - по меньшей мере, неосторожно.
- Да плевать мне на последствия! Мне все равно, что он обо мне думает.
Просто мне кажется, мне станет легче, если я переброшу на него хоть капельку
этого напряжения.
- Дерзай! - пожала я плечами.

Потемнело. На затихшую землю опускался туман. В сиреневом небе то и
дело вспыхивали облака, обжигаемые лучами заходящего зверовато-красного
солнца. Старуха неспешно бродила по лесу. Ее не беспокоила подступающая
темнота. Она не боялась ни ночи, ни черной бездны тьмы, ибо и та, и другая
были ее неразлучными спутницами - она почти совсем ослепла. Прожив почти
десять лет одна, в некогда полном веселых голосов и достатка доме, старуха
каждое утро обнимала пустоту. Нет, она уже ничего не боялась. Разливающееся
над чащей зарево позволило ей разглядеть в тот вечер замерзшую гадюку,
умирающую среди прозрачно сонных кустов. Что-то заставило ее подобрать змею,
отнести в свой дом. Может, ей хотелось о ком-то заботиться? Так или иначе,
но она отпаивала ее молоком, отогревала хворостом, мерцающим рыжеватым
пламенем в камине. Гадюка отогрелась, поправилась и, набравшись сил, ужалила
старуху.
- Боже мой! - хрипела умирающая. - За что? Ведь я спасла тебя!
- Хм... - убийца даже как будто удивилась. - Но ты ведь знала, что я
змея!

Их переписка длилась целую вечность. Сперва Нина, казалось,
успокоилась, добилась желаемого результата. На следующий день после ее
первого намека на признание непонятно в чем Саша выглядел ошеломленным,
смущенным. Это шло в разрез с его обычной невозмутимостью, и мне приходилось
сдерживаться, чтобы скрыть многозначительную улыбку. Его глаза теперь
засияли как-то иначе. И я тогда даже сумела заметить в их чернеющей пустоте
золотистые искры живого манящего костра, о которых мечтательно нашептывала
мне вечерами Нина. Как ни странно это звучит, но он помолодел и даже
похорошел благодаря свежему румянцу, окрасившему его обычно по-восковому
бледное лицо. Но Саша, конечно, не искал блуждающим взглядом виновницу этих
перемен. Он знал, кто автор записки. Не мог не знать. Он безусловно
намеренно переместился на лекциях поближе к нашей парте и, сидя сзади,
видимо, ожидал следующего хода со стороны Нины, наблюдал. А Нина, по ее
словам, ничего не ждала. Она была счастлива - ей удалось обставить этого
гения местного масштаба, она смогла вызвать в нем самые примитивные из
человеческих чувств, порожденных цивилизацией. Саша по-настоящему смутился,