"Георгий Адамович. Литературные беседы кн.2 ("Звено": 1926-1928)" - читать интересную книгу автора

аксиома. Между тем это - выдумка и ложь.
Никто не приведет в оправдание этой лжи пословицу "de mortuis...". О
мертвых не следует говорить чего-либо их порочащего. Но высказывать мнения о
творчестве покойника, конечно, можно, и тут нечего считаться со смертью.
Есенин не виноват, что он был поэтическим неудачником. Утверждая это, памяти
его не оскорбляешь. Можно жалеть о нем, можно любить его и все-таки
заставить себя сказать правду. Если в Есенине была хотя частица истинного
творческого сознания, он сам согласился бы, что "общее дело" поэзии, общие
цели ее бесконечно важнее отдельных огорчений и обид - и что в суждении о
поэзии надо быть откровенным.
Конечно, в поэзии ничего нельзя доказать. Нравится или не нравится,
волнует или не волнует - вот якобы высшее, последнее мерило. Это настойчиво
утверждает, например, М. Осоргин. Ему очень нравится поэзия Есенина, и он
делает отсюда соответствующие выводы о значительности поэта. Другой критик,
не менее страстный поклонник Есенина, пишет: "Как не расслышать за этими
слабыми стихами (о "Пугачеве") и нелепыми образами самой страшной,
подлинной, пожирающей и безысходной тоски!" Это обмолвка крайне
показательная. Обратите внимание: слабые стихи и подлинная тоска.
О, в том, что Есенин подлинно тосковал и был несчастен, я не
сомневаюсь. Достаточно было мельком взглянуть на него в Берлине в 1923 году,
перед его возвращением в Россию. Он был жалок, измучен, он был насмерть
подстрелен. Ему, по-видимому, очень тяжело жилось тогда. Но что же делать!
Из этой тоски не вышло поэзии, потому что одного чувства в искусстве
все-таки недостаточно.
В наше время нам часто преподносят стихи, в которых есть все - расчет,
воля, ум, но чувства нет. Это плохо, но и другая крайность не лучше.
Когда-то Чуковский воскликнул: "Не нужны ни ямбы, ни хореи, нужна душа!" К
сожалению, при всем теоретическом сочувствии этому возгласу, ему невозможно
сочувствовать практически. Душа без ямбов - то есть вне одухотворяемой ею
материи - не ощутима. Именно служа душе, одной только ей, поэт работает над
ямбами, - не ради них же самих он над ними бьется!
Но есть дух и есть душонка. Даже обладая духом, художник иногда
передает в своем искусстве только эту дряблую душонку, - если он челове
чески безволен и, в особенности, несдержан. Первое, самое поверхностное,
ближе всех лежащее чувство уходит в свободно льющиеся стихи... Публика
рукоплещет: какой талант! Какая легкость вдохновения! Как верно отражает он
нашу эпоху! Вот Сергей Есенин.
Говорят о певучести его стихов. Да, конечно, они певучи. Говорят об
искренности его! Да, конечно, Есенин искренен. На "периферии" искусства он
несомненно вправе занять место. Но на периферии искусства не стоит
задерживаться: скучно, плоско, мелко; упрощенность всего, ersatz'ы жизненных
трагедий, творческих путей, взлетов и падений; кукольный театр; все -
приноровленное для широкого потребления и демократических вкусов, в конце
концов, не поэзия, а по-державински "сладкий лимонад".
Один из критиков сравнил Есенина с Надсоном и тотчас же поправился:
"Конечно, Есенин - настоящий поэт, а Надсон всего-навсего"... и т. д.
Напрасно поправлялся. Особой пропасти между Надсоном и Есениным нет, есть
даже близость. Надсон ведь тоже тосковал - искренно и "безысходно". Стихи
Надсона тоже певучи. Легко представить себе Есенина, сероглазого рязанского
паренька, попадающего в восьмидесятых годах в Петербург и сразу