"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

откликами на нее. Немцы (Вагнер, и у него особенно, предсмертное возвращение
памяти Зигфриду) еще питаются ею, но она, словно вода, иссякает на сухой,
как будто песчаной почве Франции. Ее во Франции только "литературно
обрабатывают". Но это уже не то. Между тем, вся поэзия только на нее
отвечает: в поэзии есть жажда воссоединиться, опять слиться, вечно пребыть в
полноте, - и в "розовые зори", в "холодеющие небеса" человек смотрит, как в
окно "туда". Это, прежде всего, тема верности. Она лежит в глубине легенды о
блудном сыне, так неотразимо поразившей все русские сознания, - ведь для
нашей литературы человеческая жизнь гораздо мене была "строительством", чем
именно блудной прогулкой, которой рано или поздно пора положить конец, от
которой неодолимо тянет домой. Толстой именно как блудный сын надевал лапти
и брался за плуг.

* * *(II).

Как бы об этом сказать? Бывало в рассказах - в каком-нибудь "Вестнике
Европы". Вечер. Станция, где-нибудь в средней России, поезд только что
прошел. Холод, май и черемуха. Станционная барышня еще гуляет взад и вперед,
вполне традиционная: шестнадцать лет, косы, мечты. Пожалуй, еще и "березки",
непременно "чахлые", за палисадником, непременно пыльным. Ждать больше
нечего.
Это, разумеется, должно быть в восьмидесятые, лучше, в девяностые годы,
в "безвременье". Знакомо так, что бесполезно и вглядываться, а кому не
знакомо, тот действительно "не поймет и не заметит". Здесь почти все уже
пелены прорваны, почти что ничем жизнь уже не держится, это русская глушь,
истаивающая, переходящая в елисейские тени; все белое и черное, как в
монастыре. (Сюда же: позднее, безнадежное народничество, музыка Чайковского,
"идеалы"...).
Потом, - худо ли, хорошо, - все опять пришло в норму. Но без следа
такие припадки слабости не проходят, и без причины не случаются. Да и
"норма" наша не высокая.

* * *

Русская литература мало занималась человеком, "собственно человеком", у
нее нет навыка и пристальности во взгляде, и теперь, когда первый ее,
"прометеевский" героический период закончился, и единственное, что ей
остается, это быть с человеком с глазу на глаз, без тяжбы с Богом, она
внезапно и ослабела. Она долго спорила с Богом, вернее не спорила, а,
взывала, молила, требовала, негодовала, отрекалась, возвращала входные
билеты, - и все было гласом в пустыне. Она устала, и выдохлась, потому что
нельзя все время вести монолог. Слишком долго Бог не отвечал. И она уже
стала забывать, с чего начала, что спрашивала, и Леонид Андреев, последний
спорщик просто-напросто громыхал и ухал, совершенно невпопад, скорее из
молодецки-спортивных, чем по внутренней необходимости. Другие (не все, - но
почти все) скатились вниз как на салазках. Они принялись описывать и
рассказывать, - как человек пьет чай, как бежит собачка по саду, как
"Николай Феоктистович запахнув байковый халат, вышел на крыльцо, и, взглянув
на копошившихся у корыта поросят, с наслаждением причмокнул губами:
-Фу-ты, ну-ты..." .