"Алесь Адамович. Немой" - читать интересную книгу автора

намертво Парализовывавшее волю других людей? Или, может быть, это
находилось, содержалось не столько в фюрерах, "во?кдях", сколько в
окружавших их людях? Какое такое вещество в переизбытке присутствовало,
выделялось организмами XX века?
Сцена. "При нас" это происходило, но понять до конца это невозможно
даже современникам, не говоря уже об идущих нам на смену.
За столом сидят солидные люди и не просто, а те, кого называют "людьми
науки", "людьми искусства", у них деловое совещание. Не сидит, а ходит лишь
один человек, ходит за спинами у сидящих, раскуривает вонючую трубку,
попыхивает. В какой-то момент, когда главные вопросы "решили", этот,
прохаживающийся, произносит за спинами:
- А сейчас мы должны рассмотреть вопрос о враждебной деятельности
товарища Н. в области театрального дела.
Представим себе, что не всего лишь слова прозвучали, а близкая, "на
поражение", автоматная очередь - как цовели бы себя все эти люди? И тот, с
трубкой. Наверное, оказались бы под столом. Страх смерти их сбросил бы туда,
на пол. Но чтобы вскинуть на стол, чтобы человек, солидный, почти министр,
вскочил на стол и петухом закукарекал (а именно это произошло в
реальности) - тут страха смерти мало. Нужно еще, чтобы волю свою ты (сам)
кому-то передал. Как говорят, делегировал - челозе-коупырю. Высасывателю
чужих воль.
Корчившийся на земле в попытке спрятаться в смерть Франц был один из
таких - из обезволенных упырями. Ну, а по нашу сторону - много было с
невысосанной волей? И как нелегко, непросто ее себе возвращали - и тогда, в
войну, и много лет, да нет, десятилетий спустя.
- Не немцы, не немцы это!-кричала Францу Полина, а он словно оглох, все
вырывается, прячет под себя гранату.
Наконец, кажется, сам разглядел: к ним приближаются люди, хотя и с
оружием, но в обычной цивильной одежде, какая и на нем, и только один из них
во всем немецком. В две руки, Франц и Полина, сунули черное яйцо смерти под
прошлогодние листья и отскочили в сторону. Этого не могли не заметить
подходившие. Тот, что во всем зеленом, прежде чем приблизиться к ним,
завернул к тому месту, где оставили гранату. Ковырнул ботинком, нагнулся и
поднял. Громко хмыкнул. Когда наклонился, повернулся спиной, на его немецкой
пилотке Полина разглядела красную звездочку-сзади, он зачем-то ее надел
задом наперед. У двух других красные ленточки-на зимних шапках. На одном
кожушок, на втором свитка, не лучше, чем Францева. У "немца" ворошиловские
усики. (Франц тоже отметил: как у фюрера!) Полина держит руку у рта как бы
от испуга, но это для Франца: подсказывает ему, напоминает, что он немой.
Пастух колхозный, дурачок. О, Господи, часы! Их-то забыли снять с руки,
спрятать: тоненькие, "не наши", сразу заметно. А еще сапоги немецкие!
"Немец" присматривается к Францу каким-то охотничьим взглядом.
- Немэй он, это мой брат, - тут же затараторила Полина, сама отметив,
каким вдруг крикливо бабьим сделался ее голос.
Сощуренные глаза "немца" с усиками (он самый низкорослый из всех) не
отпускают Франца, и тот, бедный, стоит перед ним, как перед начальником.
- Откуда такие? - показал на часы. - Трофейные? Сапоги тоже? И все
время подбрасывает на руке Францеву гранату.
- Брат, говоришь? - повернулся к Полине и вдруг-к Францу: - Как тебя
звали, когда умел разговаривать? Имя как твое? Что на нее смотришь, я тебя