"Сергей Абрамов. Ведьмин столб" - читать интересную книгу автора

приятно, даже лучше, чем на шоссе возле пресловутого "ведьмина столба":
никакой пыли здесь не было и никакой жары, как на палубе большого океанского
парохода.

Стон, повернувшись, машинально сгреб из-под себя горсть похожих на острые
стекла камешков, поднес их к глазам и обмер... То было совсем не стекло. Ему
не раз в его многопрофессиональной и пестрой жизни приходилось иметь дело с
драгоценными и дорогостоящими камнями, он знал, что такое караты, и держал в
руках фальшивые и настоящие бриллианты. То, что захватила его ладонь, было
множеством именно настоящих, а не фальшивых драгоценностей, - не осколков
горного хрусталя, а многокаратных камней, за которые буквально дрались бы
перекупщики на любом ювелирном рынке. Внимательно, очень внимательно осмотрев
их, он разглядел и то, чем отличались они от окружавших его скал и утесов. Те
тоже сверкали, как бриллианты, но только еще ярче, как бы подсвеченные изнутри
электрическим светом в несколько тысяч ватт. Их сверкающий блеск был живым и
грозным, а камешки на ладони были просто камнями, чистой воды алмазами, к
которым еще не прикасалась рука гранильщика. Несколько часов профессиональной
работы, и горсть на его руке превратится в сокровище стоимостью в десятки или
сотни тысяч бумажек в любой самой прочной валюте.

Он сунул камни в карман, и все кругом снова волшебно изменилось, как в
сказке. Уже не бриллиантовый кокон окружал его, а вполне земная обстановка,
только внезапно изменявшаяся с каждой минутой. Сознание его как бы
раздвоилось: с одной стороны, он был вне видимого пространства и жизни,
способный осмыслить и объяснить виденное, с другой стороны, был тем, кого
видел в изменяющейся обстановке. Сначала он видел себя на столе, покрытом
белой клеенкой, только что родившимся младенцем, и этому младенцу было
неудобно и больно, и его содрогал рвавшийся из горла крик. В ту же минуту он
наблюдал и первое кормление свое, и первую соску, и первую погремушку, когда
чьи-то руки прижимались к нему, крошечному Стону, и большой Стон как бы
впервые переживал свое рождение и рост. Он рос с чудовищной быстротой, почти
не видя переходов от года к году, пил, ел, спал и болел, целовал чье-то
женское лицо, что-то думал при этом, только никак не мог поймать эти думы. Он
вообще с трудом разбирался в этих менявшихся со скоростью звука кадрах. Именно
кадрах. Перед ним как бы развертывалась кинолента его жизни, чудо оператора,
фиксировавшего в ней каждый час, минуту, мгновение. Большой Стон видел себя
уже мальчиком, выписывающим мелком буквы на черной классной доске, буквы
сменялись цифрами, одни лица сливались с другими во что-то дьявольски
безобразное и неповторимое. У нынешнего живого Стона смертельно ломило голову,
замирало сердце, перехватывало дыхание. Более мучительного состояния он
никогда не испытывал. Какие-то картины запоминались, выхваченные крупным
планом в этой бессмысленной киночертовщине. Вот он проваливается на экзамене
по истории, вот его ухватили за руку, когда он выбросил из рукава второго
туза, вот в него целится оливковая Иветта из Джипси-бара, и только апельсинная
корка, на которой он поскользнулся в эту секунду, спасает его от пули. Он уже
забыл о юноше, он уже взрослый, потрепанный жизнью и неудачами человек, а
лента все еще бежит перед ним, цветная, стереоскопическая, сотканная из
подлинно живых картин и картинок, в глазах рябит, невыносимо болит голова, а
биение сердца кажется трескотней телетайпа. Слов уже нет, ничего не слышно,
потом вдруг, как на магнитофонной катушке, повторяется разговор о леймонтских