"Александр Бушков. Антиквар" - читать интересную книгу автора

главе. Как схватил кисточку и, в самый последний момент всё же испросив
разрешения творца, бережно обмакнул её в красную краску и вывел короткую
надпись в правом нижнем углу, на свободном месте. Толмач - комсомолист,
напряжённо приглядевшись, сообщил полушёпотом, что команданте Фидель
письменно выразил восхищение невероятным сходством, завершив традиционным
"Родина или смерть!". После чего Федя Бедрыгин ему эпическое полотно тут же
подарил, совершенно безвозмездно разумеется - ни одному комсомольцу
шестидесятых и в голову не пришло бы заикаться о презренном металле, не те
были люди, не то воспитание, не то время, не та страна... Тогда команданте
Фидель, долго тиская художника в объятиях, чуть растерянно похлопал себя по
карманам в раздумье, чем бы отдариться - но о деньгах он тоже не думал,
конечно, а регалий у юной республики пока что не имелось, и Фидель, недолго
думая, сорвал с себя берет с красной звёздочкой и нахлобучил на голову
задохнувшегося от восхищения Феди. Уж как потом на этот исторический берет
ни покушались идеологически выдержанные товарищи из музея, Федя его не
отдал. Вот он, берет, самую чуточку выцветший, висит себе на почётном
гвоздике в углу...
Штука баксов, пожалуй, автоматически наклеил мысленно этикетку Смолин.
Не более, но и не менее. Вещица вполне атрибутированная, факт дарения
зафиксирован в паре-тройке печатных мемуаров, да и свидетельство старушки
чего-то стоит. Вот только нечего и думать покуситься с коммерческими целями
на историческую шапочку, мать твою...
Старушка разливалась курской соловушкой, обретя вид одухотворённый,
воодушевлённый, даже помолодела словно бы на изрядное количество годочков,
вспоминая, как горячо поддакивал Фиделю товарищ Че, как Никита Сергеевич
Хрущёв, присутствовавший тут же (а как же!), топтался с
туповато-триумфальным видом, порой вставляя словечко насчёт советских
самородков и кубино-советского братства...
Смолин стоически слушал - а в голове у него со здоровым
профессиональным цинизмом пощёлкивал калькулятор, переводивший всё, на что
ни падал взгляд, в цифирки.
Как прекрасно известно посвящённым, антиквариат - отнюдь не только
усыпанные алмазами золотые табакерки, бесценные полотна, античные геммы и
прочая умопомрачительно дорогая старина. Антиквариат, собственно говоря -
это всё, что угодно. Лишь бы ему насчитывалось годочков с полсотни - а то и
не более двадцати. Продать можно всё - поскольку желающие найдутся не только
на золотой портсигар, но и на прозаичнейшую ученическую ручку с пёрышком
времён снятия Хрущёва, и на сами лёгонькие металлические пёрышки (масса
разновидностей!) и на чернильницу-непроливашку тех же времён. Словом, на
весь былой хлам, который когда-то вышвыривался в помойки с поразительной
лёгкостью. А потому сегодня, к примеру, днём с огнём не найдёшь, ну, скажем,
железнодорожной кокарды с паровозиком на фоне пятиконечной звезды - хотя их
когда-то нашлёпано было, если прикинуть, миллионов несколько. За триста
баксов не далее как вчера ушли железнодорожные погоны - это в Шантарске, а в
Москве улетели бы и гораздо дороже. И так далее...
Комната, где Смолин сидел, являла собою склад антиквариата -
недорогого, но обильного: и пластмассовые кошечки сорокалетнего возраста, и
настольная лампа ещё более почтенного года рождения, и металлический
перекидной календарь, и вазочки - статуэтки (буквально за последний год цены
на фарфоровый ширпотреб былых лет взлетели втрое и останавливаться не