"Владислав Былинский. Отвоеванный дом " - читать интересную книгу автора

немыслимыми оборотами речи, он нашел ее на трамвайных путях - сидела на
рельсах в чем выбежала и негромко однотонно выла, помогая вытью своему
дрожанием подбородка и подергиванием плеч. Красные, почти черные в ранних
зимних сумерках струйки изо рта - сердце в пятки ушло; но тут, откуда ни
возьмись, взошли над ними трамвайные огни (все одно к одному, а когда надо,
не дождешься), и тогда он, под издевательский трезвон, влепил ей пару
запоминающихся оплеух: на всю жизнь, по гроб самый, это оказалось всего лишь
размазанной помадой, помадой и легкими царапинами, зарубками на пергаменте
пощечин. Домой она шла хоть и без всякого желания, но и без принуждения.
Искусный макияж скрыл всякие следы; немного тесновато стало, но вторая
хозяйка смирилась и тихой тенью сновала у плиты - никто не доверял ее
показушному смирению, внезапному молчанию и заторможенности движений. Особа,
усматривая в кротости хитрый расчет и гордое коварство, ловко стереглась
психотропных ее пирожков и выходила из положения, запираясь в каморе для
поедания сырых нитратов. Ее фигура приходила в норму.
Вскоре - год прошел или два - взял и исчез старожил, бывший хозяин.
Возможно, он умер или попал куда вследствие общей преклонности дум. Особа,
однако, уверяла, будто дедок клюнул на ядовитую приманку одной из шиванутых
секс-общин. Хозяйка, не желая слышать в своем доме вздор и гадость,
справедливо полагала, что хозяин попросту кем-то увлекся или же принял
постриг. Его, бедняжку, слишком легко окрутить: ведь он всегда был так
молчалив и неподвижен. Она вновь не спала всю ночь, встала очень рано,
отдала необходимые распоряжения, собралась и в последний раз покинула дом. В
самый последний раз.
Она отсутствовала чуть ли не на неделю. Вернулась и принесла новые
пластинки да небольшой кожаный чемоданчик темно-коричневого цвета - старый,
весь ободранный, с деревянной ручкой, с почтенного возраста ржавчиной,
въевшейся в царапины наугольников, битый-перебитый. Теперь таких не делают,
пояснила она. Никто ее не спрашивал о причинах, а чемоданчик был на замке,
поэтому все облегченно вздохнули, когда одним прекрасным вечером (стояла
прозрачная, в дымах и дреме, в синеве и золоте, в гомоне бульваров и гудении
пчел над цветущими скверами, необычайно здоровая и приветливая осень)
хозяйка, повозившись за запертой дверью, показалась во всем великолепии
тщательно подогнанной выходной коллекции.
Она расщедрилась на выдержанный, распространяющий дорогой дух коньяк с
истинно французской этикеткой, а затем, под мужественную томность "Юрайя
Хип", величественно всплыла средь хрусталя и хризантем и обыденным голосом
оповестила их о своем замужестве. Вечер прошел в счастливом визге и слезах.
Неоднократно заходил к ним муж, в семьдесят пятом и еще, кажется, в
семьдесят восьмом, как раз малыша стали потихонечку к школе приближать,
буквы да книжечки, он ведь долго молчал, и все беспокоились, кроме второй
хозяйки, которая и сама молчала который уже год; до того твердо она молчала,
что уже и забылись как-то истоки молчания ее знаменосного. Она (и никто
больше не смел называть ее приживалкой, ни в мыслях, ни за глаза)
прислушивалась к его безмолвной речи, дотрагивалась до него, разыскивала и
приносила в детскую (бывшая господская опочивальня) затерявшиеся игрушки,
безропотно исполняла его капризы, и по всему было видно, что вторая хозяйка
превосходно понимала мальчишку; да что ты, он озорует не со зла, дети есть
дети, им что мамка ненормальная нашепчет, то и повторяют они, невинные
злодеи, непослушные владыки домашнего очага.