"Джон Ле Карре. Сингл и Сингл" - читать интересную книгу автора

одного сатрапа Хобэна. "Мсье Франсуа - наш топограф. Он проведет все
необходимые замеры интересующего нас участка", - объявил Хобэн в аэропорту
Стамбула, и Уинзер по глупости удостоил мсье Франсуа такой же сухой улыбкой,
какая досталась синьору д'Эмилио.
Одна из крокодиловых туфель сдвинулась с места, и сквозь пелену
сонливости в голове Уинзера сверкнула мысль, а не даст ли ему мсье Франсуа
хорошего пинка. Однако обошлось без этого. Мсье Франсуа что-то совал под нос
Уинзеру. "Диктофон, - решил Уинзер. - Стандартное решение. Он хочет, чтобы
я
заверил своих близких в том, что платить выкуп они будут за живого. Тайгер,
сэр, это Альфред Уинзер, последний из Уинзеров, как вы, бывало, называли
меня. Я хочу, чтобы вы знали, что я в полном порядке, волноваться не о чем,
все прекрасно. Они - хорошие люди и заботятся обо мне. Я уважаю их идеи,
какими бы они ни были, и, когда они освободят меня, а случится это сразу
после получения ими выкупа, я буду выступать на их стороне на всех мировых
форумах. И, надеюсь, вы не откажете мне, я пообещал, что вы тоже выступите в
их защиту, они прекрасно знают, что ваше умение убеждать не знает равных..."
Он прикладывает предмет к моей щеке. Хмурится. Нет, это не диктофон -
термометр. Нет, не термометр, прибор для измерения частоты пульса, он хочет
убедиться, что я не отключусь. Он убирает прибор в карман. Идет вверх по
склону, чтобы присоединиться к двум немецким туркам и синьору д'Эмилио в
моей панаме.
Уинзер вдруг обнаружил, что обдулся, прилагая невероятные усилия
исключить нежеланное. Темное пятно расплывалось с внутренней стороны левой
брю-чины, и он никак не мог его скрыть. Потому что пребывал в ступоре, в
ужасе. Переносился в другие места. В поздний час сидел в кабинете, поскольку
не испытывал ни малейшего желания проводить долгий вечер дома, в ожидании,
когда же Банни наконец вернется от матери, в дурном расположении духа и с
пылающими щеками. Блаженствовал в спальне своей пухлой подружки из Чизуика,
и она привязывала его руки к изголовью резинками от пояса для чулок, которые
держала в ящике комода. Пребывал везде где угодно, но только не на склоне
этого адского холма. Он засыпал, но оставался на коленях, ему по-прежнему
выворачивали руки, причиняя жуткую боль. То ли камушки, то ли осколки
ракушек в песке острыми краями врезались в коленные чашечки. "Античные
гончарные изделия", - подумал он. Говорили же, что в этих местах
полным-полно черепков римской посуды. Ходили слухи, что можно найти и
золото. Только вчера в кабинете доктора Мирски в Стамбуле, озвучивая
инвестиционные планы Сингла, он рисовал свите Хобэна самые радужные
перспективы. Несведущим инвесторам, особенно мужланам-русским, это
нравилось. "Золото, Хобэн! Сокровища, Хобэн! Древняя цивилизация, подумайте
о том, что может лежать в этой земле!" Его отличало отменное красноречие,
доводы звучали убедительно, он виртуозно вел свою партию. Даже Мирски,
здоровенный поляк, которого Уинзер полагал выскочкой и помехой делу,
восхищенно воскликнул: "Твой план, Альфред, настолько юридически чист, что
его просто необходимо запретить!" - и загоготал, с такой силой хлопнув его
по спине, что у Уинзера едва не подогнулись колени.
- Пожалуйста, мистер Уинзер, прежде чем я вас застрелю, мне поручено
задать вам несколько вопросов.
Уинзер не отреагировал. Он не слышал ни слова. Он умер.
- Вы в дружеских отношениях с мистером Рэнди Массингхэмом? - спросил