"Майкл Чабон. Окончательное решение " - читать интересную книгу автора

его крайне скудного общения с миром в тех редких случаях, когда мир этот,
осторожно взявшись за медное дверное кольцо, отлитое в форме негостеприимной
гигантской apis dorsata[1], звонил в колокольчик. В девяти случаях из десяти
он сидел, прислушиваясь к смущенному бормотанию и шороху за дверью,
напоминая себе, что ради очень немногих из тех, что еще живут на этом свете,
он по собственной воле рискнет подцепить носком домашнюю туфлю с коврика у
камина и бросить на холодный каменный пол то немногое, что осталось от его
жизни. Но когда мальчик с попугаем на плече приготовился соединить свое
скромное собрание электронов с потоком в миллион вольт, перекачиваемым по
контактному рельсу от железнодорожной электростанции на реке Уз, что в
окрестностях Льюиса, старик вскочил из кресла с таким необыкновенным
проворством, что кости его левого бедра устрашающе заскрипели. Плед и журнал
соскользнули на пол.
Стоя на ногах, лишенный кресла, он качнулся и потянулся было к дверной
задвижке, хотя, чтобы до нее добраться, ему еще предстояло пройти через всю
комнату. Слабеющие реснички его кровеносной системы заработали что есть
силы, чтобы обеспечить необходимым количеством крови вознесшийся в вышину
мозг. В ушах зазвенело, колени заныли, острая боль пронзила ступни. Шатаясь,
как обыкновенно случается при головокружении - так ему подумалось, - он
кинулся к выходу и рванул дверь, поранив при этом ноготь правого
указательного пальца.
- Эй, мальчик! - закричал он, и голос, который он услышал, показался
даже ему самому брюзжащим, сиплым, с налетом слабоумия. - А ну, стой сейчас
же!
Мальчик обернулся. Одной рукой он схватился за ширинку, другой отбросил
ромашку. Попугай перешел с плеча к нему на спину, словно намереваясь
спрятаться за мальчишеским затылком.
- Как ты думаешь, зачем тут забор поставили, а? - сказал старик,
понимая, впрочем, что за этими заборами не следили с начала войны и
состояние их весьма плачевно вдоль всей полосы отчуждения миль на десять как
в одну, так и в другую сторону. - Ради всего святого, ты поджаришься, как
корюшка!
Ковыляя через двор к мальчику, стоявшему на путях, он и не заметил, как
сильно стучит сердце. Или, вернее, с тревогой заметил, а потом заглушил
тревогу грубостью:
- Представляю, какая будет вонища.
Выбросив цветок и пряча все ценное в маленьком убежище за молнией,
мальчик стоял неподвижно. К старику обратилось бледное и пустое, как дно
нищенской жестяной кружки, лицо. До слуха доносилось ровное позвякивание
молочных бидонов на ферме Саттерли, расположенной в четверти мили,
возбужденное шуршание ласточек под его собственной кровлей и, как всегда,
бесконечная возня в ульях. Мальчик переступил с ноги на ногу, как будто
подыскивая подходящие слова. Открыл рот и снова закрыл. Наконец заговорил
попугай.
- Zwei, eins, sieben, funf, vier, sieben, drei[2], - произнес он
неожиданно мягким, грудным голосом, чуть-чуть шепелявя.
Мальчик стоял, как бы прислушиваясь к словам попугая, хотя выражение
его лица не стало ни более сосредоточенным, ни более озадаченным.
- Vier, acht, vier, neun, eins, eins, sieben[3].
Старик моргнул. Немецкие слова прозвучали столь неожиданно, в