"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

Отца я любил - он был сильный и простой. Прикоснуться к нему - было
такое чувство, словно ты оперся о стену или несокрушимую колонну. Я думал,
что он сильнее всех людей; от него пахло дешевым табаком, пивом и потом;
мощная телесность его наполняла меня своеобразным наслаждением: чувством
безопасности, надежности и силы. Порой он впадал в ярость - и тогда
становился ужасен, он бушевал как буря; тем слаще было то легкое ощущение
жути, с каким я после забирался к нему на колени. Говорил он мало, и уж если
говорил, то не о себе; и меня никогда не покидало чувство, что он, если б
только захотел, мог бы рассказать о великих делах и подвигах, совершенных
им, и я приложил бы тогда ладонь к его могучей волосатой груди, чтоб
услышать, каким гулом в ней все это отдается. Широко и основательно жил он в
своем мастерстве и был очень бережлив, ибо мерил деньги мерой труда,
положенного за них. Помню, иногда по воскресеньям он вынимал из ящика стола
сберегательные книжки и рассматривал их, и вид у него был такой же, как если
бы он с удовлетворением смотрел на аккуратно сложенные добрые, честные
доски; тут, малыш, много труда и пота собрано.
"Тратить зря деньги - все равно что портить готовую работу; грех это".
- "А на что, папа, эти скопленные деньги?"-"На старость",-ответил бы он,
пожалуй, но это не главное, это так только говорится, а деньги даны для
того, чтоб по ним виден был труд, добродетель усердия и самоотречения. Здесь
черным по белому можешь прочитать, это - итог всей жизни; здесь записано,
что жил я деятельно и бережливо, как должно. Настало время, и отец
состарился, матушка давно покоилась на кладбище под мраморным памятником
("Денег-то сколько стоил",-с уважением говаривал отец), и я уже был хорошо
устроен; а отец по-прежнему, на тяжелых своих распухших ногах ковылял по
столярной мастерской, где уже почти нечего было делать, и копил, и считал, а
по воскресеньям, уже одинокий как перст, вынимал свои сберегательные книжки
и подолгу смотрел на итоги своей честной жизни, выраженные в цифрах.
Мама была не так проста, она была куда более эмоциональна, вспыльчива и
переполнена любовью ко мне, порой она судорожно прижимала меня к себе со
стоном: "Единственный ты мой, да я умереть за тебя готова!" Позже, когда я
подрос, такие приступы любви как-то обременяли меня; мне было стыдно, -
вдруг товарищи увидят, как страстно целует меня мать; но пока я был совсем
еще мал, ее бурная любовь ввергала меня в рабство или угнетение - я очень
любил ее. Заплачу, бывало, и она возьмет меня на руки,- тут меня охватывало
такое чувство, будто я таю; страшно любил я рыдать, уткнувшись в ее мягкую,
смоченную детскими слюнями и слезами шею; я выдавливал из себя рыдания,
сколько мог, пока все не расплывалось в блаженном, полусонном лепете:
"Мамочка! Мамочка!" Вообще мама связывалась у меня с потребностью плакать и
слушать утешения, с чувственной потребностью наслаждаться собственным горем.
Только когда я стал уже пусть маленьким, пятилетним, но мужчиной, во мне
начал подниматься протест против таких женских проявлений чувств, и я
отворачивался, когда она прижимала меня к груди, и думал: зачем ей это
нужно, папа лучше, от него пахнет табаком и силой.
Мать моя, человек сверх меры чувствительный, воспринимала все как-то
драматически; мелкие семейные ссоры заканчивались опухшими глазами и
трагическим молчанием; а отец, хлопнув дверью, с яростным упорством брался
за работу, в то время как в кухне вопияла к небу ужасающая обвинительная
тишина. Маме нравилось думать, что я - слабый ребенок, что со мной
обязательно случится какое-нибудь несчастье, что я могу умереть. (У нее