"Джон Чивер. Наваждение" - читать интересную книгу автора

и осталась в чем мать родила. Раздались насмешливые возгласы женщин;
мужчины молчали. На губах обритой была все та же притворная и жалобная
улыбка. От холодного ветра ее белая кожа покрылась мурашками, соски
напряглись. Насмешки постепенно стихли, их пригасило сознание
общечеловеческого родства. Одна из толпы плюнула на нее, но ненарушимое
какое-то величие наготы продолжало ощущаться. Когда толпа умолкла,
опозоренная повернулась, плача теперь, и - голая, в чулках и черных
стоптанных туфлях - пошла по дороге прочь от селения... Круглое белое лицо
немного постарело, но сомнений не было - разносила коктейли и затем
подавала обед та самая, наказанная на перекрестке дорог.
Война теперь казалась такой давней, мир, в котором за причастность
карали смертью или пыткой, словно бы ушел в далекое прошлое; Франсис
потерял связь с однополчанами. Поделиться с Джулией рискованно. Никому
нельзя сказать. Расскажи он сейчас за обедом эту историю, выйдет не только
по-человечески нехорошо, но в не к месту. Общество, собравшееся тут, как
бы молча и единодушно согласилось отбросить прошлое, войну - условилось,
что в мире нет ни тревог, ни опасностей. В летописи хитросплетенных
человеческих судеб эта необычная встреча нашла бы свое место, но в
атмосфере Шейди-Хилла вспоминать такое было дурным тоном, бестактностью.
Подав кофе, нормандка ушла, но эпизод этот распахнул память и чувства
Франсиса - и оставил их распахнутыми. Вернувшись с Джулией к себе в
Бленхоллоу, он остался за рулем машины, чтобы отвезти домой няню.
Обычно с детьми сидела старая миссис Хенлейн, и он удивился, когда на
освещенное крыльцо вышла юная девушка. Остановилась там, пересчитала свои
учебники. Она хмурилась и была прекрасна. На свете много красивых девушек,
но в эту минуту Франсис осознал разницу между красивым и прекрасным. Не
было на этом лице места всяким милым родинкам, пятнышкам, изъянцам,
шрамикам. В мозгу Франсиса точно раздался могучий музыкальный звук,
разбивающий стекла, и его пронизала боль узнавания - странная, сильнейшая,
чудеснейшая в жизни. И все исходило от девушки, от сумрачно и юно
сдвинутых бровей, и было как зов к любви. Проверив свои книги, она сошла с
крыльца и открыла дверцу машины. Щеки ее мокро блестели под фонарем. Она
села, захлопнула дверцу.
- Вы у нас не были раньше, - сказал Франсис.
- Нет. Я - Энн Мэрчисон. Миссис Хенлейн больна.
- Наверно, дети вас затеребили?
- Нет, нет. - И в слабом свете от приборного щитка он увидел ее
печальную улыбку, обращенную к нему. Девушка тряхнула головой, высвобождая
из воротника жакетки свои светлые волосы.
- Вы плакали?
- Да.
- Но это не связано с вашим дежурством у нас?
- Нет, нет, не связано. - Голос ее звучал тускло. - Тут нет секрета.
Весь наш поселок знает. Мой папа алкоголик, он сейчас звонил из какого-то
бара и ругал меня, обзывал распущенной. Он звонил как раз перед приходом
миссис Уид.
- Я вам очень сочувствую.
- О господи! - Она всхлипнула и заплакала, повернувшись к Франсису. Он
обнял ее; она плакала, уткнувшись ему в плечо и вздрагивая, и от этого еще
живей ощущалась гибкость, ладность ее тела, отделенного лишь такой тонкой