"Г.К.Честертон. Наполеон Ноттингхильский" - читать интересную книгу автора

превратились бы в лица при одном звуке его голоса. А в Книге Жизни, на одной
из ее темных, нечитанных страниц значится такой закон: гляди и гляди себе
девятьсот девяносто девятижды, но бойся тысячного раза: не дай Бог увидишь
впервые. Вот и коротышка-чиновник - шел и поглядывал на фалды и хлястики
своих рослых сотоварищей: улица за улицей, поворот за поворотом, и все
хлястики да фалды, фалды да хлястики - и вдруг ни с того, ни с сего он
увидел совсем-совсем другое.
Оказалось, перед ним отступают два черных дракона: пятятся, злобно
поглядывая на него. Пятиться-то они пятились, но глядели тем более злобно.
Мало ли что глаза эти были всего лишь пуговицами на хлястиках: может, их
заведомая пуговичная бессмыслица и отсвечивала теперь полоумной драконьей
злобищей? Разрезы между фалдами были драконьими носами; поддувал зимний
ветер, и чудовища облизывались. Так ему, коротышке, на миг привиделось - и
навеки отпечаталось в его душе. Отныне и навсегда мужчины в сюртуках стали
для него драконами задом наперед. Он потом объяснил, очень спокойно и
тактично, своим двум сослуживцам, что при всем глубочайшем к ним уважении
вынужден рассматривать их физиономии как разновидности драконовых задниц.
Задницы, соглашался он, по-своему миловидные, воздетые - скорее вскинутые
-- к небесам. Но если - замечал он при этом - если истинный друг их
пожелает увидеть лица друзей и заглянуть им в глаза, в зеркала души, то
другу надлежит почтительно их обойти и поглядеть на них сзади: тут-то он и
увидит двух черных, мутно-подслеповатых драконов.
Однако же когда эти черные драконы впервые выпрыгнули на него из мглы,
они всего лишь, как всякое чудо, переменили вселенную. Он уяснил то, что
всем романтикам давно известно: что приключения случаются не в солнечные
дни, а во дни серые. Напряги монотонную струну до отказа, и она порвется так
звучно, будто зазвучала песня. Прежде ему не было дела до погоды, но под
взором четырех мертвенных глаз он огляделся и заметил, как странно замер
тусклый день.
Утро выдалось ветреное и хмурое, не туманное, но омраченное тяжкой
снеговой тучей, от которой все становится зеленовато-медным. В такой день
светятся не небеса, а сами по себе, в жутковатом ореоле, фигуры и предметы.
Небесная, облачная тяжесть кажется водяной толщей, и люди мелькают, как рыбы
на дне морском. А лондонская улица дополняет воображение: кареты и кебы
плывут, словно морские чудища с огненными глазами. Сперва он удивился двум
драконам; потом оказалось, что он - среди глубоководных чудищ.
Два молодых человека впереди были, как и он сам, тоже нестарый
коротышка, одеты с иголочки. Строгая роскошь оттеняла их великолепные
сюртуки и шелковистые цилиндры: то самое очаровательное безобразие, которое
влечет к нынешнему хлыщу современного рисовальщика; мистер Макс Бирбом дивно
обозначил его как "некое сообразие темных тканей и безукоризненной строгости
белья".
Они шествовали поступью взволнованной улитки и неспешно беседовали,
роняя по фразе возле каждого шестого фонарного столба.
Невозмутимо ползли они мимо столбов: в повествовании более прихотливом
оно бы можно, пожалуй, сказать, что столбы ползли мимо них, как во сне. Но
вдруг коротышка забежал вперед и сказал им:
- Имею надобность подстричься. Вы, часом, не знаете здесь какой-нибудь
завалящей цирюльни, где бы пристойно стригли? Я, изволите видеть, все время
подстригаю волосы, а они почему-то заново отрастают.