"Елена Чижова. Преступница" - читать интересную книгу автора

закономерно ведут к распаду хозяйственной системы, поскольку внутренне
вступают в противоречие друг с другом. Удивительным, однако, было то, что
Никита Сергеевич, уверенно двигавшийся по кафедре, никак не формулировал
последние выводы, заставляя формулы, выведенные тщательно и строго,
свидетельствовать за себя. Большинство слушателей воспринимало выкладки
профессора как естественный и безобидный призыв к научному вмешательству в
дела производства. Немногие же, умевшие слышать, удивлялись профессорскому
бесстрашию, и Маша, восхищенно вздыхая над каждой последней формулой,
вспоминала слова брата, который характеризовал технарей как замкнутый орден,
существующий на особых интеллектуальных правах.
Эту же особость Маша попыталась распространить и на математиков, но
действительность сопротивлялась ее попыткам. На их курсе математику читал
Михаил Исаакович Броль, человек довольно молодой и ужасно нелепый. Нелепость
проявляла себя в черном обуженном костюме, стеснявшем его движения, так что
порой у слушателей создавалось впечатление, что костюм пересел на его плечи
с чужих - подростковых, в высоковатом голосе, то и дело ныряющем в баритон,
но, больше всего, - в неугомонных руках, испачканных мелом. Перекладывая
мелок из правой в левую и обратно, он успевал пошарить по карманам,
коснуться узких лацканов и неимоверное число раз вытереть пальцы о
брюки-дудочки, которые к концу занятия становились полосатыми. Если бы не
тщедушность их обладателя, можно было легко вообразить его одетым в трико -
гордость черноусых спортивных красавцев начала века. Однако, иронизируя над
внешностью, Маша ловила его сходство с другим своим братом - Геной, от
которого Михаил Исаакович, впрочем, выгодно отличался острыми, чуть влажными
глазами. Эти глаза жили отдельно от нелепого тела. Когда правая рука ходко
двигалась по доске, оставляя по себе бисерные формулы, а левая, вступавшая в
дело время от времени, подтирала за правой лишние завитки букв и цифр, его
глаза, казалось, глядели внутрь, в самую глубину души, и на этой глубине
билось что-то не похожее на математику. Эта раздвоенность, - по-кошачьи
аккуратное подтирание элементов букв и цифр, похожее на нервный тик,
соединялось с отрешенной сосредоточенностью, на которую студенты вряд ли
обращали внимание. Скорее всего, она была неразличимой для чужих глаз,
принимавших ее за чудаковатость. В Машином же сердце эта особость отзывалась
слабыми ударами. Если бы кто-то попросил описать точнее, она привела бы в
пример короткие кисловатые укусы, которые пронзают язык, лизнувший
электрическую батарейку. Однако и их хватало на то, чтобы ее внимание
шарахалось в сторону от бисерных математических выкладок. В этой стороне
таилась узкая калитка, ведущая к ее вступительным воспоминаниям. На лекциях
Броля она все чаще писала механически, бездумно перенося в тетрадь его
изысканные цифровые ряды, математическую суть которых постигала дома, где ей
не мешали ни его нервный тик, ни влажный блеск отрешенных глаз.
Среди предметов, изучаемых на первом курсе, значилась "История КПСС".
Ее вела безнадежная во всех отношениях тетка. Студенты именовали ее
по-домашнему - Катериной Ивановной. Уткнувшись в свой конспект, она бубнила
по писаному, совпадавшему с мнением учебника, и оживлялась только тогда,
когда неожиданно для самой себя перескакивала на дела житейские. Ее коньком
были разговоры о том, как тяжко приходится иногородним студентам, оторванным
от отцов и матерей. Оторванные, уже успевшие открыть для себя множество
разного рода преимуществ самостоятельной ленинградской жизни, горестно
подпирались ладошками и охотно вступали в разговор, давая новую пищу ее