"Игорь Чиннов. Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения " - читать интересную книгу автора

должны были выступать следом, предложили отдать свое время - только бы
Чиннов мог читать еще. И он читал, раскрывая то один "Новый журнал", то
другой. Прозаически, с профессорской дикцией, медленно выговаривая строки,
четко произнося окончания. А буквы и слова складывались в музыку. Позже,
прочтя кучу статей в эмигрантской печати о Чиннове, я убедилась, что
волшебная музыка его стихов завораживала всех. Ученые-лингвисты, разбирая
строку за строкой, пытались объяснить, какими приемами поэт пользовался
(неполные рифмы, диссонансы и пр.) или не пользовался (ни одной инверсии
родительного падежа). Но залу совсем не хотелось думать о падежах. Мы были
во власти поэзии.
Почти сорок лет назад Юрий Иваск, поэт, ставший самым близким другом
Чиннова, тоже попал под очарование чинновских строк и написал в письме:
"Сколько труда, мужества воли, одиночества за Вашей поэзией. Чего это
стоило! - монашеских подвигов"[3].
Примерно эти слова я готова была сказать Игорю Владимировичу, когда
пару дней спустя явилась за интервью. (Хотя письма этого, конечно, еще не
читала.)
От "русского барина", которого я видела на сцене, не осталось и следа.
Перед "советским журналистом" поэт предстал в образе изгнанного из отчего
дома "бедного родственника", "забавного старикашки". Такой имидж был в свое
время у Ремизова, когда он жил в Париже, а Чиннов - молодой, подающий
надежды поэт или, как его называл Ремизов, "мой предстатель и защитник на
тараканьем суде самоуверенных рабов" - заходил к писателю в гости.
"Бедный родственник", как ему и полагалось, ютился в прихожей, в старом
кресле, одетый в пальто и сверху накрытый одеялом. В руке - какие-то
таблеточки. С добрейшей улыбкой мне указали на стоявший тут же стул. Я была
в замешательстве. Но совсем не потому, что не могла найти подходящих слов
для выражения своего восторга, простоя никак не могла решить - мне-то в этой
ситуации пальто снимать или тоже так прямо и оставаться? Мизансцену
дополняли проходившие время от времени мимо улыбающиеся хозяева квартиры и
обожающая нас овчарка, которая выражала свою преданность тем, что угрожающе
облаивала входную дверь каждый раз, когда ей казалось, что кто-то шел по
лестнице. И тогда поэт, притворно сердясь, кричал весело и задорно: "Дура,
идиотка, молчи!" То ли воображение у собаки разыгралось, и ей беспрестанно
мерещились домушники, то ли они с поэтом сговорились повеселиться на пару,
но в результате на пленке у меня оказалось интервью с этой самой собакой.
Спектакль был прерван неожиданным приходом друзей Чиннова из Латвии, с
которыми он заговорил было по-немецки, но, увидев их растерянность, со
смехом извинился и перешел на латышский. Я откланялась.
Когда мы встретились с Игорем Владимировичем еще раз, чтобы закончить
беседу, не было уже ни "барина", ни "старикашки". Серьезен, мил, любезен.
Держался по-дружески просто, как будто мы знакомы сто лет. Но без
панибратства. Когда я сказала, что не смогу быть на его выступлении в Доме
журналистов, мне даже показалось, что он и правда расстроился. Хотя я где-то
читала, что именно такая "дружеская" манера общения была характерна для
аристократии и вырабатывалась она всего лишь воспитанием.
Времени для других встреч и бесед уже не было - все "три" знакомых мне
Чиннова уехали в Петербург, а потом и восвояси - во Флориду.
Я готовила к публикации интервью, проверяла фактуру, расспрашивала о
Чиннове и от одного эмигранта, который был с ним знаком, услышала: сноб,