"Наталия Червинская. Запоздалые путешествия " - читать интересную книгу автора

Я эти разговоры не люблю. Уехали так уехали. Нечего претензии предъявлять,
пусть они там сами разбираются. Они же и отдуваться будут, не мы.
Но как и почему он живет в маленьком немецком городке - об этом я тем
более не хочу расспрашивать. В доме повешенного не говорят о веревке. С ним
произошло тут, в Европе, страшное несчастье: он всю жизнь проработал на
обычной работе, с восьми до пяти. Жена, славистка эта, заставила. А ведь
предполагалось, что он книгу напишет, философский роман, станет
знаменитым...
Поэтому мы обсуждаем то, что происходит в местах нашей прежней
инкарнации. Он говорит, что не ездил туда ни разу с самых с тех пор, как
начали нас, бывших покойников, пускать. А ведь мы можем там появляться. Как
зомби. Вроде бы входить в контакт с прошлым. Хотя контакт-то какой? Про это
я могла бы ему порассказать. Я там была, мед-пиво пила: мы кидаемся
обниматься и ловим воздух, руки наши проходят друг через друга, целуем
призрачные лица, как много раз целовали во сне. Общение ускользает, между
пальцами проскальзывает. Ах, ты совсем не изменился! Ах, я бы тебя сразу
узнал!
Как бы не так.
А наша-то встреча? Я теперь начинаю понимать, как сильно он изменился.
Он говорит много лишнего и заведомо очевидного.
Например, он говорит о своей неприязни к возникшим там после нас
явлениям, особенно к жутким неологизмам. Я эти неологизмы тоже ненавижу, они
оскорбляют оба моих родных языка - и английский и русский. Как будто у тебя
любимые кошка и собака, а какие-то подонки их скрестили и заставляют
производить на свет монстров и химер. Это уже не лингвистика, а вивисекция,
остров доктора Моро.
Но ведь чтоб прощать и даже любить жаргон, надо его знать еще с
зарождения. Вот и противного подростка с прыщами любишь, если знал
младенцем.
Я его все меньше узнаю. Зато себя узнаю, не теперешнюю, а прежнюю: я
автоматически начала слушать, кивая и поддакивая, чего уже давно не делаю.
Привычка, значит, где-то сидит.
Наши герои, битые по голове и всячески униженные в своем мужском
достоинстве - как мы их жалели! Неправильно считается, что в русском языке
нет приличного эвфемизма, обозначающего секс. Есть он. Это дело называется:
жалеть. Его одна баба жалела. Она Ваську пожалела и забрюхатела. То-то и
оно.
А в нашей интеллигентной среде жалость выражалась и в виде страсти, и в
виде интеллектуального подобострастия.
Там, где я теперь живу, такое бывает только в черном гетто. Если группу
населения унижают скопом и в историческом масштабе, то мужчины начинают
много думать о чести и уважении, или, как теперь по-русски говорят, - о
респекте. Получить это негде, кроме как от женского пола. У нас в Нью-Йорке
аристократическое понятие чести существует только в городских бандах, у них
же и забота о респекте. Им необходимы женская самоуниженность и
самоотверженность. Черные женщины, ну, совершенно как мы когда-то, -
работают, содержат семьи и мужчин своих жалеют непрестанно.

Жена его все говорит: "Я будет уходить, я будет уходить", но никуда она
не уходит. Она, видимо, принадлежит к распространенной породе славистов,