"Джозеф Конрад. Теневая черта (Повесть. Перевод А.Полоцкой) " - читать интересную книгу автора

выражает досаду, что его прервали во время какой-то трудной умственной
работы. А когда я выхожу на палубу, мой взгляд встречает установленное
расположение звезд, не затянутых облаками, бесконечно утомляющих. Вот они:
звезды, солнце, море, свет, мрак, пространство, великие воды; грозное
творение семи дней, в которое человеческий род попал непрошеным, словно по
ошибке. Или же его заманили.
Как заманили меня на это ужасное, это преследуемое смертью судно".


* * *


Единственным пятном света на судне ночью был свет ламп нактоуза,
освещавший лица сменяющихся рулевых; остальное тонуло во мраке - и я,
шагающий по юту, и люди, лежащие на палубе. Все они были так обессилены
болезнью, что некому было стоять на вахте. Те, которые были в состоянии
ходить, оставались все время наверху, лежа в тени на верхней палубе, пока
отданное мною громким голосом приказание не поднимало их на ослабевшие
ноги - маленькую, ковыляющую кучку, терпеливо движущуюся по судну, без
ропота, без перешептываний. И каждый раз, как мне приходилось повышать
голос, я делал это с угрызениями совести и мучительной жалостью.
Затем, часа в четыре утра, на баке, в камбузе зажигался свет. Верный
Рэнсом, с больным сердцем, невосприимчивый к заразе, невозмутимый и
энергичный, готовил утренний кофе для экипажа. Вскоре он приносил мне
чашку на ют, и тогда-то я позволял себе опуститься в свое палубное кресло
и заснуть на два-три часа. Без сомнения, я иной раз слегка задремывал,
если на секунду, в полном изнеможении, прислонялся к поручням, но, по
совести говоря, я не замечал этой дремоты, разве только в мучительной
форме конвульсивных вздрагиваний, которые появлялись у меня, даже когда я
ходил. Но с пяти часов и до восьмого часа я откровенно спал под
бледнеющими звездами.
Я говорил рулевому: "Позовите меня, если надо будет" - опускался в
кресло и закрывал глаза, чувствуя, что для меня на земле не существует
сна. Затем я не сознавал больше ничего, пока между семью и восьмью не
чувствовал прикосновения к своему плечу и не видел над собою лица Рэнсома
с его слабой, грустной улыбкой и ласковыми серыми глазами, как будто он
нежно подсмеивался над моей сонливостью. Иногда второй помощник приходил
наверх и сменял меня во время утреннего кофе. Но, в сущности, это не имело
значения. Обыкновенно бывал мертвый штиль или слабый бриз, такой
переменчивый и мимолетный, что, право, не стоило ради него трогать брасы.
Если ветер крепчал, то можно было положиться на предостерегающий крик
рулевого: "Паруса забрали", который, точно трубный глас, заставлял меня
подскакивать на целый фут от полу. Эти слова, мне кажется, заставили бы
меня очнуться от вечного сна. Но это бывало не часто. С тех пор я никогда
не встречал таких безветренных восходов.
И если случалось, что второй помощник был здесь (у него обычно каждый
третий день не бывало лихорадки), то я заставал его сидящим на световом
люке в полубесчувственном состоянии и с идиотским взглядом, устремленным
на какой-нибудь предмет поблизости - конец, планку, утку, рым.
Этот молодой человек был довольно утомителен. Он и в страдании