"Владимир Даль. Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ его о собственном своем житье-бытье" - читать интересную книгу автора

зайчонка, и второе - за покражу у старосты полтинника. Оба раза Иван
Яковлевич пришел мгновенно в такое расположение духа, что целые сутки ходил
в куртке, и еще засучив рукава - самый отчаянный знак; оба раза Сергей
Иванович был наказан, как наказывают только дворян малолетних, и никакая
мольба Настасьи Ивановны высечь лучше для примера одного из дворовых
мальчишек, которые вчера еще пролезли в палисадник и рылись в огороде, не
помогла. Сережа наказан, и куртка еще целые сутки нагоняла страх на божий
мир в селе Путилове. Этого-то мне Сергей Иванович никогда не мог простить;
и когда мне уже минуло семнадцать лет, как я упомянул, а ему девятнадцать,
то он все еще твердо помнил угрозы свои и готов был вырвать у меня из рук
последний ломоть хлеба и бросить его собаке.

Глава IV. От зеленой куртки Ивана Яковлевича до последних фокусов его

Итак, все мы подросли; мне минуло семнадцать лет - считая по именинам:
дня своего рождения я не знал, - но это сделалось так незаметно, исподволь,
что мы всё еще считались ребятами и Иван Яковлевич говорил о том, куда
намерен пристроить сыновей своих на службу, как о вещи еще весьма
отдаленной. В один вечер, когда у нас съехались кой-кто из соседей и
навезли невест богатым женихам, Иван Яковлевич был необыкновенно в духе,
строил проказы на диво, надрывался, чтобы утешить, насмешить и занять всех,
и, между прочим, провизжал нечаянно так натурально щеночком, что Настасья
Ивановна даже от жалости к такой махонькой твари прослезилась и, глубоко
вздохнувши, покачала головой; потом Иван Яковлевич схватил меня с
необыкновенным жаром, вытащил на середину комнаты, поставил перед себя и,
перебирая пальцами левой руки мне по лицу, пилил меня правой рукой поперек
живота, подражая голосом чрезвычайно удачно контрабасу; эта шутка всех
насмешила до слез; но Иван Яковлевич вдруг, закашлявшись и как будто
вздумав что-нибудь новое, опрометью побежал из залы в свой кабинет. Все
затихло в ожидании; я также, стоя посреди комнаты, ждал приказания, думая,
что штуки будут еще продолжаться, и не смея сойти с места. Проходит
несколько минут, и все тихо - а в кабинете раздается какой-то глухой и
дикий голос; все считали обязанностью хохотать над этой шуткой хозяина,
хотя никто еще не понимал, что из этого будет; одна Настасья Ивановна
упрашивала только мужа плаксивым голосом перестать, потому что это слишком
страшно, и предваряла гостей, что Иван Яковлевич собирается взвыть волком.
Голос затих, все снова стали прислушиваться: послышалось сильное хрипение -
опять захохотали: нельзя же, хозяин тешит гостей, надо благодарить. "Вот,
Настасья Ивановна, - сказала одна гостья", - вам не в угоду была та штука,
Иван Яковлевич тотчас и другую нашел, заснул, экой проказник!" Затихло и
хрипение; ждали, больше ничего нет; Настасье Ивановне показалось
сомнительно, что-де Иван Яковлевич долго там делает и гостей покинул, пошла
в кабинет и сама взвыла волком: Иван Яковлевич лежал на диванчике и
простывал уже - с четверть часа, как изволили скончаться.
Итак, бедного Ивана Яковлевича сразил внезапно кровяной удар, и ни
следу жизни больше, ни тени надежды. Суматоха сделалась в доме страшная,
все теснились в трехаршинный кабинетец; толкали друг друга; бабы подняли
вой, истинно волчий, какого покойнику не удавалось заживо подслушать;
привезли запыхавшегося мельника, который, как около машинного дела ходит,
умел также поставить рожки и бросить кровь; кровь не пошла, но при этом